Рука Льюина повисла в воздухе. Диктор говорил:
«…был полностью разрушен сегодня вечером лавиной. Крохотный город Тарсус, находившийся в шестидесяти пяти милях юго-западнее Солт-Лейк-Сити, в двадцатые годы был процветающим старательским поселением. Серебряные шахты, которые когда-то обеспечили процветание города, ныне стали причиной его гибели. Эксперты считают, что непонятного происхождения взрыв газа вызвал колебания в геологической структуре гор, ослабленных густой сетью туннелей, проходивших вокруг ущелья Тарсус. Вся стена восточной горы рухнула на город, похоронив Тарсус и всех его жителей под тысячами тонн камней и породы. Сейчас мы включим вертолет, который там находится».
Потрясенный Льюин мгновенно протрезвел и с ужасом смотрел на картину, появившуюся на экране. Там в свете прожекторов, установленных на вертолете, предстало то, что когда-то было Тарсусом. Сначала Льюин обрадовался, что он и его коллеги чудом спаслись от лавины. Лавина? Ну конечно, никакая это была не лавина! Это дело их рук. Сволочи! Вот почему они эвакуировали всех людей. Им надо было просто убрать их, чтобы взорвать город, стереть его с лица земли. И они это сделали! Пораженный, он снова взглянул на экран телевизора. Комментатор повысил голос, чтобы его было слышно сквозь шум двигателя вертолета. Он сообщил, что никого не осталось в живых, ни единого человека. Приблизительно восемьдесят — девяносто человек погибли при обвале. Это одна из самых страшных катастроф в истории штата Юта.
Но они же не могли, нет, они просто никак не могли этого сделать. Чего не могли сделать? Он не мог понять, чего же они хотели. Если они взорвали город, то что они теперь будут делать со всеми оставшимися людьми? Убьют их? Неужели они это сделают? А какой у них остался выбор? Если они смогли разрушить город, что помешает им сделать следующий логический шаг?
Он удивился, что все еще держит стакан виски в руке над самым столом, и поставил его. И, даже не выключив телевизора, вышел на улицу. Он прошел пешком квартал, который отделял его дом от дома Билла Робертсона. Было бы быстрее подъехать на машине, но он был слишком пьян для этого. Слишком пьян и слишком зол. Он не мог поверить в то, что все это могло случиться. Вернее, в то, что уже случилось. Но это все было наяву. Он сам видел по телевизору. Потрясающим было не то, что они это сделали, а как они врали — масштабы этой лжи. Но нет, они ответят ему за это! И тут Льюин почувствовал, что не ограничится пустой угрозой. Он знал правду. Он был один из немногих, кто знал, что случилось, и он был сыт ложью по горло.
Льюин подошел к дому и поднялся по ступенькам к входной двери Робертсона. В окнах еще горел свет. Но сейчас это не имело никакого значения. Он позвонил, немного подождал и снова позвонил, когда Лора уже открывала дверь.
— Это вы, Норм? — сказала она, вздохнув.— Вы, наверное, хотите увидеть Билла?
— Да.
— Я его позову.— Она оставила Льюина у входной двери.
У нее есть право сердиться, подумал он, но ничего не поделаешь.
Чуть погодя появился Робертсон, босиком, в махровом халате. В руках он держал тарелку с дробленой овсянкой.
— Ради бога, Норм, в чем дело? Разве нельзя подождать до утра? Я измотан, и ты тоже.
— Где Лора? — спросил Льюин.
— Она поднялась наверх, чтобы подождать, пока я от тебя избавлюсь.
— Чудно! Почему ты мне не сказал?! Что вы, черт возьми, натворили? Я хочу спросить, черт возьми, что происходит?
— Это было не мое решение, Норм. Оно пришло сверху. У нас не было другого выхода.
— Не морочь мне голову,— сказал Льюин.— Я хочу сказать, что это мы взорвали город. Именно мы. Все мы. Мы все несем за это ответственность. И ты, и я.
— Не понимаю, каким образом.
— Мы участвовали во всем этом. Мы соучастники.
— Ну что ж, таковы правила игры,— ответил Робертсон.
— Игры? Какой игры? Игры этих сукиных сынов?! И что же они собираются сделать с теми, кто остался в живых? Расстреляют их? Отравят газом?
— Никто не собирается причинить им вред,—ответил Робертсон.
— О! Спасибо, большое спасибо. Рад получить ваши заверения. После этого я чувствую себя спокойно и в полной безопасности. Так же как народ чувствует себя спокойно и в полной безопасности, потому что президент сказал, что мы больше не будем готовиться к бактериологической войне.
— Послушай, Норман, я знаю, что ты расстроен, но постарайся взять себя в руки. Ведь это не бактериологическая война. Это несчастный случай. Несчастный случай, связанный с исследованиями…
— А все те умершие люди, что они — уже воскресли? А те, которые остались… Что вы сделаете с ними? Вы же не можете их просто отпустить? Правда?
— Мы о них позаботимся. Пока я не могу сказать как, но мы о них позаботимся.
Льюин некоторое время молчал. Он молчал от отчаяния, от крайнего отчаяния, но Робертсон решил, что возбуждение Льюина стало спадать.
— Проходи, садись, Норм,— пригласил он.
Льюин вошел в гостиную следом за Робертсоном и сел на стул возле двери. Робертсон устроился на диване, поставил тарелку с кашей на кофейный столик и съел ложку овсянки.
— Все расстроены случившимся. И никто не чувствует себя лучше, чем ты. Но ставки слишком огромны.
— Билл, на карту поставлены жизни. И жизни уже потеряны. Что может быть больше этого?
— Я знаю, как скверно ты себя чувствуешь. Но когда Донован сбежал, у нас не осталось никакого выбора. Мы вынуждены были пойти на крайние меры. Ты же там был и знаешь, что мы спасали людей, как могли. И мы не для того их спасали, чтобы затем просто убить или заключить навеки в тюрьму. Ты должен думать об этом так же, как об этом думаю я. Эти решения слишком ответственны, чтобы принимать их, руководствуясь лишь эмоциями. Они слишком важны, чтобы мы с тобой могли их комментировать.
— Билл, я видел телевизионную программу. Я слушал последние известия в одиннадцать часов вечера. Там были решения настолько «важные», что я никак не могу их не комментировать.
— Послушай,— сказал Робертсон,— если бы Элинор была больна или бы заболел один из ваших детей, ты ведь не старался бы лечить их сам. Ты был бы слишком взволнован, чтобы рассуждать хладнокровно и доверять своим собственным суждениям. И в этом деле
