А посему свое твердое намерение доктор Терехов принялсяпретворять в жизнь немедленно. Едва устроив пальто на вешалке, не вытянув дажезаконной утренней сигаретки, кликнул верного Валеру и распорядился с деловымметаллом в голосе:
– Кирьянова ко мне, немедленно!
– Кого? – в полной растерянности вопросил верзила.
Терехов моргнул, уставился на него в полнейшейрастерянности. Особенным интеллектом Валера отроду не блистал, вовсе даженаоборот, но вот память у него была цепкая и безукоризненная, чудо, а непамять, даже жалко, что олигофренчику досталась. А впрочем, именно такчастенько и бывает: большинство из так называемых феноменальных счетчиков, вмгновение ока и безошибочно способных перемножать в уме десятизначные числа,как раз не блещут интеллектом, да что там, сплошь и рядом – откровенные дауны,не ведающие что творят…
Так и Валера. Не светоч ума, чего уж там, но память напациентов у него прекрасная, всех помнит по фамилиям, по палатам, покойкоместам, сроду ни одного не перепутал, ни об одном не забыл. Так чтонынешняя заминка просто не имеет места быть…
– Кирьянова, – чуя под ложечкой неприятный и непонятныйхолодок, повторил Терехов. – Из девятой. Койка у окна.
– Михал Михалыч, так ведь нет в девятой никакогоКирьянова, – протянул Валера словно бы даже укоризненно. – Там у насЗатоцкий, Булахович и Коля Еремин, а койка у окна четвертый день свободная, стех пор, как Коломийца выписали…
Терехов медленно-медленно выпрямился во весь рост, сверляпытливым взглядом верного медбрата. Взгляд Валеры был незамутненно-чист,искренне недоумевающ.
– Говорю тебе… – сказал доктор сердито, скорее поинерции.
И замолчал, когда протянутая рука коснулась пустойстолешницы. Того места, где вчера собственноручно положил карточку К. С.Кирьянова, а сегодня утром не видел ее нигде…
– Ладно, иди, – буркнул он.
И бросился к этажерке, прежде чем за Валерой закрыласьдверь.
Он перебрал все, что там стояло. Посмотрел в ящиках стола. Всейфе, что было вовсе уж глупостью. Зачем-то заглянул под стол. И – ничего…
Стараясь не спешить, он вышел из кабинета и направилсяпрямым ходом в девятую палату, не обращая внимания на обычное нытье жаждавшихвыписки постояльцев.
Четвертая койка, та, что у окна, и в самом деле была пуста,почти безукоризненно застлана убогим казенным бельишком. Доктор Тереховогляделся, и в голове у него промелькнуло, что, пожалуй, честнее было быдобавить: затравленно огляделся.
Спрашивать трех имевшихся в наличии обитателей девятойпалаты было бы бессмысленно. Чубайс, в миру – Затоцкий, ничего не видел вокруг,кроме своего любимого выключателя, а все прочее и всех прочих, очень похоже,считал лишь докучной иллюзией, Терехова в том числе. Булахович, допившийся дочертиков интеллигент, все еще спал под воздействием лошадиной дозысоответствующих препаратов, поскольку был доставлен только вчера вечером. КоляЕремин, восседавший на постели в обычной своей позе третий час подряд, погруженв очередной приступ кататонии, отрешенный от всего сущего. Все трое – неопасныи безобидны, но ответа у них не доискаться…
«Только спокойно, – сказал себе доктор Терехов, гасярвавшуюся из глубин подсознания слепую панику. – Только спокойно, ничегострашного, нужно проверить все до конца…»
Отделение психушки – отнюдь не то место, где мужик ростомпод метр восемьдесят может где-то спрятаться, вовсе даже наоборот, тут все таки распланировано, что фиг спрячешься… Коридор… шестая палата… восьмая… туалет…комната, где общаются с родственниками… процедурная… под первым пришедшим вголову предлогом заглянуть на всяких случай в запертый снаружи изолятор…
И нету, нету его нигде!
«Спокойно, – повторял себе доктор Терехов снова иснова. – Спокойно, не все еще использовано…»
«Социализм – это учет», – изрек когда-то товарищ Ленин.
«А психиатрия – тем более», – может дополнитьгениальную мысль вождя мирового пролетариата любой психиатр.
Вот именно, учет и еще раз учет, нужно только знать, гдеискать.
Однако все четыре стратегических направления, будучипроверены за четверть часа, принесли лишь полный провал. История болезниисчезла из тереховского кабинета – это раз. В регистрационном журнале, куданепременно вносят каждого поступающего, не обнаружилось никакого КирьяноваК. С. – это два. В медкабинете, где хранятся данные обязательныханализов, та же история – это три. В процедурной опять-таки ни единой записи,имевшей бы отношение к Кирьянову К. С. – это четыре. Все. Финиш,больше искать негде. Кого еще можно расспросить? Заведующего отделением? Вторуюнеделю в отпуске. Сестер из процедурной? Для них все больные давным-давнослились в одну-единственную голую задницу; предпенсионного возраста сестрички,всю жизнь здесь пашут и оттого не держат в памяти ни имен, ни лиц. Другихбольных? Не смешите…
Вернувшись в свой кабинет, доктор Терехов упал на хлипкийстул, закурил вопреки всем нынешним новшествам, строгим предписаниям. И,напрягши профессиональные качества, попытался трезво разобраться в свеженькихсюрпризах, в окружающем мире, в себе самом.
Психиатры тоже сходят с ума за милую душу, ничуть не хужевсех прочих, но Терехов был уверен, что в данный момент здоров. Он могпоклясться чем угодно, что Кирьянов был – до недавнего времени. Что была егорукопись. Что были их разговоры. Сначала все это было, а потом ничего этого нестало…
– Разрешите? – Бодрый, уверенный голос,незнакомый, ничем не напоминавший робкого больного.
– Да-да, – машинально сказал Терехов, чуяполнейшую опустошенность.
Незнакомец вошел. Рослый, крепкий мужик лет двадцати восьми– тридцати, высокий, широкоплечий, светловолосый и синеглазый, хоть картину снего пиши: истинный ариец, характер стойкий, нордический. Стоп, стоп! Почему извсех возможных ассоциаций в голову пришла перво-наперво именно эта?
Ничего в его одежде не было от недоброй памяти истинныхарийцев, наоборот. Камуфляжный бушлат родной российской армии, черная вязанаяшапочка, пятнистые брюки заправлены в безукоризненно надраенные черные берцы.Ни знаков различия на погонах, ни эмблемы на рукаве…
– Чем могу? – торопливо спросил доктор.
Синеглазый уверенно шагнул вперед и положил на стол, прямоперед доктором, кусочек шероховатой бумаги, качеством самую малость получшеоберточной. Там был какой-то типографский текст, и что-то вписано от руки синейпастой, и бледная печать внизу, круглая, и бледный треугольный штамп в левомверхнем углу…
– Повесточка вам, товарищ капитан, – безмятежносказал незнакомец.
Пребывавший в самых расстроенных чувствах, Терехов не сразувспомнил, что он, помимо многого прочего, еще и капитан запаса – обычныйпотолок для обычного медика.
