class="p1">Фина кивнула.
— И здесь ведь есть труд моего отца, — глядя на ящики, произнес сын.
К ним шел немолодой грузный человек в форме Нацводы с двумя полосами на рукавах. У простых рабочих, как успел заметить Ханнес, полос на рукавах не было.
— Не стойте здесь! — после этих слов человек показал рукой на другую сторону дороги.
Фина спросила у него про время окончания воскресника.
— Как все сделаем, — бросил тот.
Ханнесу, видевшему, что говорил полосатый человек, как он говорил, захотелось плюнуть полным ртом на вычищенный тротуар. Только ведь — не полосатый убирал эту асфальтовую дорожку, а простые рабочие, которые, как и отец, по своей воле никогда бы не пришли сюда в выходной день. Тогда Ханнес повернулся к нему спиной, чтобы полосатого больше никогда не было в его жизни. Слишком дорого время, и тратить его на таких людей нельзя.
На той стороне, куда им показал отойти полосатый, на первом этаже дома было кафе. Как поняла Фина, это то самое кафе, где Телль раньше сидел за чашкой чая после работы или перед сменой. В надежде подождать мужа там, Фина перешла дорогу, но на дверях висела табличка "закрыто". В окне Фина увидела поднятые на столы стулья.
— Оттуда очень хорошо видно ворота фабрики и проходную, — сказал Ханнес, показав на их отражение матери.
Из проходной вышли несколько человек в обычной уличной одежде. За ними показался Телль в своей куртке. Заметив мужа в отражении стекла, Фина позвала Ханнеса, и они отправились Теллю навстречу. Тот, не ожидавший здесь жены с сыном, обнял их.
— Что вас так мало вышло? — спросила Фина.
— Кто все сделал, сказали — можно идти. Свою линию я вымыл, — ответил Телль и, чуть подтолкнув сына вперед, шепнул: — Пойдем отсюда скорее.
— Слушай, — взяв мужа за рукав, Фина кивнула в сторону фабрики. — Что у вас так много продукции на территории стоит? Ящики прям выше забора.
— Склады забиты. Больше ставить некуда. А снаружи — мальчишки таскать начнут.
Фина напоследок еще раз взглянула на вереницу ящиков над забором.
— План выполнили так, — поняла Фина.
— Да, — хмуро ответил Телль. — Сейчас решают, чтобы часть зарплаты нам продукцией отдавать. Говорят, иначе мы просто встанем.
Телль замолчал. Не хотел он об этом рассказывать жене. И не рассказал бы, если бы Фина не увидела все своими глазами.
— Куда мы теперь пойдем? — обернулся к родителям шедший чуть впереди Ханнес.
Фина чувствовала, что устала. Хотелось где-нибудь посидеть, отдохнуть. Она уже не успевала за сыном.
— Может, домой? — предположил Телль. — Кто пирожки хотел печь?
— Домой? — разочарованно протянул Ханнес.
— Нет, — отрезала Фина. — Только не домой. Домой мы еще успеем.
Глядя, как обрадовавшийся сын ускакал вперед, она улыбнулась.
— Тяжело Ханнесу в четырех стенах. И с нами ему уже непросто. Книги отвлекают Ханнеса, но не спасают.
— От чего не спасают? — с недоумением посмотрел на жену Телль.
Фина вздохнула. По-другому ответить она не могла и надеялась, что Телль ее поймет.
— Ханнес вырос.
Тот день
Фина оторвала лист календаря на стене. Двадцать пятое декабря.
— У меня два дня еще, — бодро сказал тихо подошедший сзади Ханнес.
Фина опустила голову. Ей хотелось, чтобы сын не говорил так, но просить его об этом она не могла. Поняв, что сделал матери больно, Ханнес обнял ее.
— Мам, не расстраивайся.
— Ну как не расстраиваться? — стараясь держаться, Фина вытерла выступившие слезы.
Неужели пройдет всего два дня, и она больше никогда не услышит голос Ханнеса? Его руки уже не обнимут ее, как сейчас, а веселые, большие глаза навсегда закроются?
Поднимавшееся внутри отчаяние диким воем рвалось наружу. Чтобы не закричать, Фина зажмурилась.
Ей было жалко сына, жалко себя с Теллем. Как они без Ханнеса? Ведь он — единственная радость в их жизни, ее смысл. Потеряв Ханнеса, они останутся без всего. Придется жить только одним прошлым, воспоминаниями. И никому, никому они с Теллем не будут нужны.
Нет, нет, — конечно Фина не отдаст сына. Пусть только сунутся! Пусть хоть весь мир придет за ним!
— Мам, ну что ты?
Ханнес, прижав к себе мать, покачивал ее, словно малышку. Фина затихла, стараясь дышать неслышно. Она вспомнила, как много-много лет назад ее качала на руках мама. Фина иногда просила Телля покачать ее, но так нежно, так бережно, как у мамы, у него не получалось.
— Ты как арбузы разгружаешь, — шутила Фина.
А когда ей, маленькой, папа чесал спину и голову, Фина всегда засыпала.
Никто не любил ее так, как родители, никто не понимал ее так. И Ханнеса никто не будет так любить, так беречь и понимать, как она с Теллем.
— Помнишь, в первом классе на праздник ты приколола мне к рубашке значок с Нацлидером? — крепко держа мать, говорил Ханнес. — Ты ненавидела этот значок, который вас заставляли носить еще в детском доме, называла его "знак стада". Но ты приколола его мне, и я пошел с ним в школу. Тогда я думал: как ты, говоря одно, делаешь совсем другое? Я не понимал, не знал, что думать. Было очень обидно, что ты такая. А потом я понял: ты сделала это для меня. Чтобы в школе мне ничего не было, если я приду без значка.
Щека Фины легла на волосы сына. Сдавшись перед любовью и нежностью матери, Ханнес снова стал маленьким. Он вспоминал, как Фина водила его в детский сад. Как в первый свой день в саду Ханнес подумал, что мама оставила там его навсегда, и, когда она вернулась за ним после работы, заплакал. Сев перед сыном на корточки, Фина вытерла ему платком слезы.
— Я никогда тебя не брошу. Никогда!
Голос матери Ханнес и запомнил таким, произносящим эти слова.
Тогда мама была большая. Сейчас он уже почти догнал ее, всего на полголовы осталось вырасти.
Уткнувшись лбом в холодное стекло, Ханнес ждал, когда мать выйдет из подъезда на работу. Он часто так провожал ее у окна. Но сейчас внизу был другой человек, который шел, словно в темноте, или не понимая куда. Фина всегда шагала легко, уверенно, а тут, если бы не куртка и неизменные брюки матери, Ханнес не узнал бы ее.
Он сполз лбом по стеклу, облокотился на подоконник. Прошла вечность, прежде чем мать скрылась за поворотом. Ханнес посмотрел на часы. До начала работы матери оставалось двадцать три минуты.
"Не успеет", — подумал Ханнес. Все из-за него.
Он отправился на кухню пить чай. За столом, упершись взглядом в сахарницу, сидел отец.
— Сын… —
