Екатерина продемонстрировала мудрость, отказавшись от этих титулов, но само предложение депутатов (которое вполне могло быть состряпано за сценой единомышленниками Екатерины) укрепило ее положение на троне и сняло трактовку ее нахождения там лишь в качестве регента сына. Несмотря на официальный отказ, Сенат взял на хранение документ с просьбой о том, чтобы Екатерина приняла эти титулы, и пообещал, что он будет опубликован в правительственных бюллетенях и в газетах России, Франции и Германии.
С таким подтверждением признания от подданных и от человека со статусом Вольтера, сообщившего ей, что он считает ее «Великий Наказ» «самым прекрасным памятником века»{412}, Екатерина получила не больше сторонней объективности при оценке истинного объема ее умственных и литературных способностей, чем получал ее муж для понимания пределов своей музыкальной одаренности. Это следствие одиночества при абсолютной власти — в особенности для того, кто понимает, что люди не всегда высказывают неприкрашенную правду, — и одна из причин, по которой Екатерина так ценила присутствие и любовь такого человека, как Григорий Орлов, который не льстил ей.
Весь срок пребывания в Москве Екатерина переписывалась с Этьеном Фальконе. Тот занимался разработкой глиняной версии конной статуи Петра Великого, используя в качестве образца двух императорских лошадей — Бриллианта и Каприза. Он прогонял их по очереди по специально построенному трапу, зарисовывая снова, и снова, и снова{413}. Фальконе был требовательным корреспондентом и показывал, что ему необходимо одобрение его высокого покровителя в начале пребывания в Петербурге. Екатерина ухитрялась находить время, чтобы написать ему, даже в те дни, когда ее «Великий Наказ» зачитывался депутатам, утверждая, что не может высказать грамотное мнение о его работе (Екатерина никогда не делала вид, что знает об искусстве и музыке больше, чем знает, довольствуясь тем, что полагалась на советчиков-специалистов), а также предупреждая его, чтобы он не верил сплетням о ее намерениях и планах:
«Монсеньор Фальконе, я откладывала ответ вам со дня на день, поскольку этой весной переезжала так много раз, что только сегодня утром извлекла ваше последнее письмо из своих бумаг. Прежде всего знайте и не сомневайтесь, что я вернусь в Петербург под Рождество. По поводу возвращения никогда не было никаких реальных сомнений; но тут существуют выдумщики, как есть они и в Париже, которые видят, или с легкостью способны увидеть, луну среди бела дня, и которые находят то, что должно быть по их мнению… Я верю, что вы сделали все наилучшим образом; однако как можете вы обращаться ко мне за одобрением? Я не умею даже рисовать. Но, вероятно, это будет первый хороший монумент из всех, что я видела в жизни: можете вы удовлетвориться таким слабым суждением? Самый последний школьник знает о вашем искусстве больше, чем я… До свидания, монсеньор Фальконе; я так занята в эти дни, когда взвалила на свои плечи тяжелую ношу, что едва нашла время набросать вам несколько слов»{414}.
Прежде чем покинуть Москву в конце года, Екатерина приостановила сессии Законодательного комитета. Их предполагалось начать снова двумя месяцами позднее в Санкт-Петербурге. Двадцать третьего января 1768 года она снова была в Царском Селе, а тремя днями позднее возвратилась в город, сказав Панину, что «Петербург кажется раем по сравнению с Исфаганом»{415}.
В жизни Никиты Панина происходили тем временем удивительные перемены. Вот что доложил граф Солмс Фридриху Великому:
«Не могу удержаться и не уведомить вас, Ваше величество, о неожиданном предстоящем событии, известия о котором просочились только что — еще до того, как заинтересованные стороны захотели сообщить о них. Речь о женитьбе графа Панина на старшей дочери обер-камергера графа Шереметьева. Это самая значительная партия, какая могла иметь место в России, как в смысле родовитости соединяющихся семей, так и в смысле богатства: благодаря состоянию, унаследованному от матери, молодая графиня уже сейчас, при жизни отца имеет доход более чем в сорок тысяч рублей, а также состояние из домов, фарфора, драгоценностей и многого другого, так что по одним только этим причинам можно поздравить графа Панина с благополучным будущим. Тем не менее невозможно удержаться от удивления по поводу его решения. Его физическая немощь заставляла считать, что если он и решится на женитьбу, то не выберет молоденькую. Более того: поскольку его положение при дворе и место, которое он занимает в отношении великого князя, не позволяют ему жить вне дворца, он не сможет наслаждаться одновременно удовольствиями общества и спокойной жизнью в своем доме, и не заслуживает доверия мнение, что он захочет оставить свой пост воспитателя, который обеспечивает ему столько чести у нации. Если он все же принял такое решение, внезапно и ко всеобщему удивлению, меня искушает соблазн поверить, что он смотрит вперед, в будущее, и хочет таким образом обеспечить себе надежный тыл на последние годы, вне зависимости от расположения к нему двора»{416}.
Английский дипломат Генри Шерли также докладывал об этой удивительной помолвке:
«[Панин] очень скоро женится на графине Анне Петровне Шереметьевой, даме почти неограниченных возможностей. Его связь с графиней [Строгановой], которая принесла ему столь много вреда, подошла к концу, и можно надеяться, что он станет таким же прекрасным человеком, каким был пять лет назад»{417}.
Но счастье бедного Панина было недолгим. Через три месяца после помолвки Анна Петровна заболела оспой. Это была та болезнь, которой Екатерина боялась всегда, с детства — так что она имела по крайней мере одну причину упрекнуть Панина за то, что тот позволил великому князю находиться в общественном месте, где тот мог вступить в контакт с зараженными людьми.
Вся Европа была в ужасе от опустошений, произведенных оспой при Габсбургском дворе в мае 1767 года, когда императрица Мария Терезия и ее невестка Мария Жозефина слегли, сраженные болезнью. Мария Терезия выжила, но осталась обезображенной шрамами, а Мария Жозефина умерла в течение недели. 4 мая 1768 года Екатерина послала Панину из Царского Села соболезнующее письмо:
«Чрезвычайно сожалею о болезни
