Выстрел раздался; один из толпы упал, и дым легким облачком взвился к небу. Но стражи стояли неподвижно, в первый раз ослушиваясь повелений своего господина; а несчастные кардикиоты, поняв, наконец, какой жребий паша сулил им, взволновались в стенах.
Али подумал, что верные чоадары не слыхали или не поняли его приказания, и повторил громовым голосом: «Врас! Врас!» (Бей, бей); но откликом на это было один только трепетный стон заключенных, а стражи, побросав оружие, объявили через своего начальника, что магометане не могут обагрить рук кровью магометан. Али поглядел на Омера с таким удивлением, что тот испугался и, как безумный, побежал по рядам стражей, повторяя приказание паши; но никто не повиновался, и, напротив, многие голоса произнесли слово: помилование!
Али с ужасным взглядом махнул рукою, чтобы они ушли; чоадары повиновались, оставив оружие свое на месте. Паша подозвал к себе черных христиан, которые были у него в службе и которых называли таким образом от того, что они носили короткие темного цвета мантии. Они медленно подошли и заняли места стражей. Али вскричал: «Вам, храбрые латинцы, предоставляю честь истребить врагов вашей религии; разите во имя креста! Бей, бей!»
Долгое молчание последовало за этими словами; потом послышался глухой ропот, подобный гулу волн морских; наконец раздался один голос, но громкий, твердый, без малейшего признака страха. Командир вспомогательного корпуса латинцев Андрей Гоццолури сказал:
— Мы не палачи, а солдаты; разве мы когда-нибудь бежали от неприятеля; разве мы чем-нибудь опозорили себя, что ты хочешь сделать нас низкими убийцами? Спроси скодрийских гокков, визирь Али, спроси начальника красного знамени, боялись ли мы смерти? Возврати кардикиотам их оружие, вели им выйти в поле или обороняться в городе, и тогда командуй; ты увидишь, что мы готовы тебе повиноваться. Но на безоружных мы рук не поднимем: безоружный — брат нам, будь он хоть и неверный.
Али взревел, как лев. Одному ему невозможно было перестрелять из своих рук всех кардикиотов, иначе он не уступил бы этого никому; он посматривал вокруг себя, ища, кому бы поручить убийство. Тут подошел к нему один грек, простерся у подножия его трона, поцеловал землю и, подняв голову, как змея, сказал ему снизу:
— Позволь мне сослужить тебе службу, великий визирь: прикажи — и враги твои погибнут!
Али вскрикнул от радости, называл его своим спасителем, братом, бросил ему кошелек, отдал свой карабин, как знак начальства, и велел ему поторопиться, чтобы вознаградить потерянное время.
Афанасий Вайа созвал прислужников, которые следовали за армиею, набрал таким образом человек полтораста и окружил караван-сарай. Али подал сигнал, взмахнув секирой, и в ту же минуту сто человек, которые взошли на стены, выстрелили, отбросили ружья, взяли другие, поданные теми, которые стояли внизу, и сделали еще залп, за которым вскоре последовал третий. Те из семисот кардикиотов, которые были еще на ногах, пытались избавиться от смерти. Одни бросились к воротам, чтобы их выломать, но ворота были завалены; другие, как ягуары, скакали на стены, начали работать кинжалами, ятаганами, топорами. Отбитые со всех сторон, пленники опять столпились на середине. Али взмахнул топором, и выстрелы загремели снова. Это была уже как бы охота в цирке; несчастные старались избавиться бегством от смертоносных пуль, которые их преследовали. Убийство продолжалось четыре часа. Наконец, из всех тех, которые, полагаясь на обещания и клятвы, вышли поутру из города, не уцелел ни один, и третье поколение кардикиотов, все без исключения, погибло за преступление, совершенное шестьдесят лет назад их предками.
При конце убийства на склоне горы появились жены, матери, дочери несчастных жертв: они, как приведения, тянулись длинною вереницею. По уговору Али с сестрою, их вели в Либаово; они ломали себе руки, рвали волосы; несчастные слышали пальбу а догадались, что это такое. Вскоре они вступили в мрачную, извилистую долину, которая ведет из Хендрии в Либаово, и исчезли одни за другими, как тени, которые уходят в ад.
Я принужден был присутствовать при этом ужасном убийстве и не в состоянии был ничего сделать в пользу осужденных; я даже и не пытался просить за них: ясно было, что они давно уже приговорены к смерти волею непреклонною, неумолимою. Но, когда все было кончено, когда Али, видя, что все враги его погибли, вздохнул свободно, я подошел к нему, бледный, как те, которые лежали перед нами, и просил, чтобы он дал мне обещанные пропуск и конвой; но он отвечал, что печать его осталась в Янине, и что он оттуда только может отпустить меня. Отвечать было нечего: ключ от двери, которая вела к Фатинице, была в руках этого человека, а я решился во что бы то ни стало соединиться с нею, хотя бы для этого пришлось, как Данту, пройти через ад.
Убийцы слезли в караван-сарай, попытали тела кинжалами и добили всех кто еще дышал. Али велел отобрать трупы начальников, связать их, как плоты, которые у нас сплавляют по рекам, и бросить в Келидн, чтобы, пройдя оттуда в реку Лаой, они пронесли от Тебелина до Аполлонии весть о новой, страшной его Мести; прочие велел оставить в караван-сарае и отпереть ворота, чтобы тела сделались добычею волков и шакалов, которые, почуяв запах крови, уже завывали в горах.
Под вечер мы пустились в путь: шествие наше было безмолвно, как похороны; чоадары и черные христиане в знак траура несли ружья свои дулом вниз; сам Али, как лев, упившийся кровью, отдыхал, лежа в паланкине, который несли на плечах его валахи. Ночь была темная; вдруг при повороте за гору мы увидели сильный свет и услышали страшные крики: это, после пира льва, потешалась львица; Али окончил свое дело, Хаиница начала свою работу.
Мы продолжали свой путь. Огромный костер, разложенный перед воротами Либаово, служил нам маяком, и мы видели, как тени волновались в светлом кругу, распространявшемся от него. Али не велел ни поторопиться, ни идти тише: после утреннего зрелища это казалось ему уже не занимательным; наконец, мы стали различать, что там происходило.
Женщин подводили по четыре к Хаинице; ока срывала с них покрывала, приказывала обстричь им волосы, обрезать платье выше колен и предавала их солдатам, которые увлекали несчастных, как добычу.
Али остановился перед этим зрелищем, сестра увидела его и приветствовала не словами, а бешеными криками; она казалась Эвменидою. Я не в состоянии был выдержать этого зрелища и заставил лошадь свою попятиться на несколько шагов. В эту минуту в толпе женщин раздался громкий крик, и одна молоденькая девушка, растолкав подруг своих, бросилась ко мне и обняла мои колена:
— Это я, — вскричала она. — Я! Разве ты не узнаешь меня? Ты уже однажды спас меня в Константинополе. Погляди на меня, вспомни. О, я не знаю твоего имени, но меня зовут Василики.
— Василики! — вскричал я. — Василики? Гречанка, которая бросила мне перстень! Да, да, я помню, ты говорила, что будешь жить в Албании.
— О, он вспомнил, вспомнил! Да, это я, я сама. Спаси нас, меня от бесчестия, мать мою от смерти!
— Пойдем со мною; я попытаюсь, — сказал я. Я подвел ее к Али.
— Паша, — сказал я, — помилуй эту девушку.
