Первые девять лет тянулись вечность. Следующие девять прошли ровно так, как должны идти девять лет. Эти девять пролетели незаметно.
Пройдена половина второй Красной книги.
Высечена половина круга в каменной стене подвала.
Прожита половина сто шестьдесят первой Жизни.
– На полпути туда, – сказала Нико, проходя мимо кривой скамьи, которую давным-давно отметила как экватор на пути от Сельского Дома к ее Дому на Солнечных Скалах.
Лес кругом побелел, укрытый одеялом свежего снега. На деревьях не осталось ни капли зеленого, желтого или бордового; одни только бурые стволы развесили ветви. Годы, прожитые в лесу, внушили ей глубокое уважение к деревьям. В них многое можно любить, и не в последнюю очередь их решимость жить.
Зимой идти к Сельскому Дому было труднее. Снег утяжелял содержимое магазинной тележки: двухкилограммовые тубусы с корицей весили как четырехкилограммовые, свечи и сублимированные продукты словно удваивались в размерах.
В прошлый раз, просунув припасы в специальный лючок в двери, она почувствовала на себе чужой взгляд. Зайдя в ближайшую рощу, быстро обернулась и поискала глазами щелку на заколоченном окне спальни, в которую за ней следила юная она. Вот оно, подумала Нико, понимание, что Доставщик – человек, а не волшебные птички.
«Будь Внимающей».
Вот. Низкий гул.
Его ни с чем не спутаешь.
Выпустив ручку тележки, она достала из кармана в комбинезоне компактный полиэтиленовый тент. Быстро обернула им тележку, продела края под колесами и связала углы. Закончив, вонзила металлические крюки на ботинках глубоко в снег и в мерзлый грунт под ним и стала ждать.
Доставщик
На дворе та теплая ночь, когда холодные ночи кажутся очень далекими. На коленях у меня Святой Иоанн; кошка поднимает на меня взгляд сверкающих глаз и как бы спрашивает с любопытством и небольшим упреком: «Как, говоришь, тебя зовут?»
Даже спустя девять лет, что мы провели вместе, я для нее по-прежнему чужая. Она требует к себе внимания, но, едва получив его, исчезает. Копаюсь я в огороде, рублю дрова или вожусь с самопальным фильтром для воды – неважно, кошка подходит, мяукает до тех пор, пока я не откладываю все дела и не усаживаюсь тут, положив ее к себе на колени. Проходит обычно четыре минуты, а потом она поднимает на меня точно такой же вот взгляд и сбегает назад в лес, триумфально задрав хитрый хвостище. Я все детство прожила с собакой, и эти девять лет с котом для меня – сплошной вынос мозга. Однако глаза Святого Иоанна теперь старше, шерсть вокруг носа и ушей поседела, и я не могу отрицать, что, когда этой кошки не станет, мне будет ее не хватать.
– Я Нико, – говорю и нежно чешу ей спинку. – Человек в трех актах.
Стои́т начало апреля, деревья дышат и оживают. Не как растения, но как люди: говорят, любят, смеются. Несколько лет назад я их хорошенько подстригла, придав их отношениям с солнцем новую форму, и вот сейчас воздух полнится их болтовней, они тянут ветви друг к другу и ко мне. Какое уж тут одиночество? Позади хижины река Мерримак бежит, дикая и свободная, такая громкая по ночам (или так только в апреле?).
Времена года – ритмы планеты, под которые вынуждено подстраиваться все на свете.
– Акт первый, в Сельском Доме с моими любимыми.
Сельский Дом теперь стоит пустой, все добро из него я давно перенесла сюда и пустила в ход: запаянные ведерки, свечи, зажигалки, мыло, соль и сахар. Те фляги с фильтрами, что еще оставались, я выпотрошила и встроила содержимое в пищевые контейнеры, соорудив большое очистное устройство.
Хижина Лейбовица – не жизнь после жизни, но для меня она как жизнь после всего. Она меньше, чем я запомнила, но и уютнее. Матрасы сложены в углу, у двери висит биокостюм, а на прикроватной тумбочке вместо детского рисунка стоит теперь фотография моих родителей в молодости.
На стене, на месте схемы Баклана, висит теперь самый идеальный набросок, подаренный мне когда-то самой чистой душой. На рисунке этом женщина сидит в будке киномеханика старого кинотеатра, а у нее с шеи свисает на цепочке серебряный ключик, что чиркает по лбу ее маленького, милого сына.
Спустя годы я нашла для него идеальное место.
– Акт второй, одиночество в доме электрического света.
Мои сады пышны: цветы на могилах и под кровавым деревом; на опушке перед домом – овощи, фрукты и травы. Среди книг, что я прихватила в Сельском Доме, нашлись руководства по садоводству: какие овощи когда сажать, как и где их растить, в каких больше белка, а какие универсальны.
Я не охочусь. Мяса не ем. Неважно, привлекает ли мух убийство, вызывает ли мясо грипп – а может, верно и то и другое, – меня все устраивает.
Мне довелось отведать по-настоящему вкусных томатов. У меня добрые друзья, и я познала любовь, и если это – жизнь после Красных книг, то с этим жить можно.
По крайней мере, можно просто жить.
– И, наконец, акт третий, – я заглядываю в глаза старой кошке, – я в старой хижине у реки, живу с неблагодарной скотиной.
Соскочив с моих колен, Святой Иоанн забегает за угол хижины, и я вдруг вспоминаю, как играла с Гарри в Игру.
Боже, как мне не хватает этого пса.
Я все еще глубоко в раздумьях, когда из-за хижины вновь появляется Святой Иоанн, смотрит на меня, а потом – назад за угол.
– Ага, и что ты сделаешь, когда я подойду? – Я с улыбкой встаю и спускаюсь с крыльца. – Уверена, у тебя есть хитрый план, как выставить меня дурой.
Стоит мне подойти, как кошка отходит к дальней стене и с вершины холма смотрит вниз, на реку.
– И застряла я тут с тобой. – Наклоняюсь погладить ее и тут же вижу, что привлекло ее внимание.
У подножья холма – у реки, под Бакланом, чуть скрытая за кустом, – стоит старуха с собакой. Волосы у нее длинные и седые, кожа – бледная-бледная; на ней странный наряд: нечто среднее между биокостюмом и сорочкой из какого-то отражающего материала. В руках у нее большая книга. Даже отсюда я вижу, как женщина твердо и в то же время бережно, словно какую-нибудь драгоценность, ее держит.
Пес похож на Гарри, только крупнее, больше смахивает на волка; шерсть серая, а глаза цвета льда. Я вдруг вспоминаю времена, когда глаза у Гарри были как два глубоких колодца. Заглядывая в них, я видела на дне душу его матери – и она смотрела на меня в ответ.
