— Моя, моя, моя госпожа, — он шепчет это едва слышно, измученно, прижимаясь ко мне все сильнее.
Будто кто-то пытается меня у него отнять.
Будто мне нужен хоть кто-то, кроме него.
— Твоя, мой сладкий, спи, — смеюсь я и нежно, легко черчу тонкую дорожку языком по его щеке к виску.
Ему нужен отдых, в конце концов.
Антон будто расслабляется после моих слов и снова засыпает.
А я ещё долго лежу с ним, хоть он и лежит на моих волосах — не страшно, лишь бы не проснулся.
Воздух и тот трепещет как-то слишком громко, и мне хочется шикнуть на безмозглые молекулы кислорода, чтобы они так шумно не двигались.
Как же он хорош…
Антон восхитителен настолько, что я уже почти готова капитулировать.Почти готова признать, что он значит для меня больше, чем кто-либо, хоть как-то появлявшийся в моей жизни.
Почти…
Все-таки — почти!
Осталось только понять, почему моя интуиция орет благим матом. Что-то не так. Что-то нечисто…
Все происходит как обычно. И следующим утром — так же как и обычно я провожаю Антона на работу. Ну, если быть честной, это называется чуть-чуть иначе — под утренний кофе я любуюсь на то, как он одевается, аналогично тому, как вчерашним вечером наблюдала, как он раздевался. Это всегда красиво — особенно, когда он застегивает запонки на рукавах.
Пиджак глубокого синего цвета, серые брюки, отлично сидящие на подтянутых ягодицах.
Слегка болезненные движения… Ну, да, у меня свои фетиши.
Когда дело доходит до галстука — подхожу, чтобы предложить свои «услуги», на самом деле потому, что после завязывания этой удавки на шее Верещагина наступает время первого утреннего поцелуя. Вот только почему-то именно сегодня Антон выглядит наглухо загруженным, ощущение, что целуюсь я с деревянным Пиноккио.
— Что-то случилось? — спрашиваю, касаясь колючей щеки.
— Нет, ничего, — Антон качает головой, и где-то щелкает внутри мой личный детектор Верещагинской лжи.
Неправда!
Вот только я не должна в это лезть. Ни в коем случае. Нельзя вмешиваться в жизнь саба дальше, чем он тебя пускает. Если Антон не хочет это обсуждать — то клещами из него это тянуть — нарушать заповедное “нет — значит нет”.
Но эта привычка влюбленного человека — стремиться разделить со своим безумием все его проблемы…
Что-то происходит. Это я понимаю уже позже, когда отмечаю, что Антон начинает приезжать ко мне позже. В один из вечеров на неделе — не приезжает вовсе.
Я не то чтобы против, но вредная привычка просыпаться в одной постели с ним уже выработалась за несколько недель.
Он молчит.
Нет, трепаться на отвлеченные темы Верещагин мастер, но все чаще он является ко мне и, отмалчиваясь, валяется со мной на кровати, или так же молчаливо ужинает. Меня бы это не напрягало, если бы при этом я не наблюдала другой негативной симптоматики. А я наблюдаю.
Он весь глубоко в себе, таким я его по работе видела, только когда Антон давил какого-то нашего конкурента. Собранный, нацеленный только на одно, но… Но при этом практически не замечающий остального мира.
Он сходит с лица. Почему-то резко, будто вовсе перестал есть хоть где-то, кроме как у меня дома. И с каждым новым днем смотреть на это и твердить себе «не лезь, не вмешивайся» становится все сложнее.
Ощущение, что моего паршивца кто-то хорошенько вымотал. И кто, если не я? Не выгляди Антон настолько паршиво, я бы подумала, что он завел себе бабу. Но нет. Дело не в этом.
Да и нет никаких примет, ни помады на воротниках, ни волос в неположенных местах, ни царапин на теле, оставленных не моими когтями… даже духами женскими от Антона не пахнет. Уж не настолько Верещагин опытен в долгих отношениях, чтобы так качественно заметать следы своих блужданий налево.
— Что, твою мать, у тебя творится, Верещагин? — не выдерживаю я на десятый день после пресловутого «знакомства с родителями». Ну, то есть с сестрой, конечно!
На Антона уже нереально смотреть спокойно, зомби скоро будут обниматься с ним, как с родным братом.
— Много работы, — тут же откликается Антон, и вот это все. Одни и те же слова. Одни и те же отговорки.
— А поконкретнее?
Мрачное выражение на лице Антона становится все концентрированней.
— Ир, я тебя не устраиваю? — спрашивает он с напряжением, глядя на меня так, будто уже готов сорваться с места и устроить за меня побоище.
Боже, дурак какой, так бы и открутила эту безмозглую голову.
Срочно! Срочно прихватить негодяя за грудки, прижать к стенке и куснуть его за губу. Чтобы не повадно было болтать глупости!
— Мне кроме тебя никто не нужен, Верещагин, — сообщаю я, и минуту спустя заявляю свои претензии на тело этого вечно сомневающегося во мне мерзавца.
Рубашка? Долой! Порву? И хрен с ней! Она мешает мне впиться когтями в кожу Верещагина.
Мы топим в этой разборке мои вопросы и его не данные ответы.
Кто сказал, что я легко сдалась? Кто вообще сказал, что я сдалась — расстреляйте этого клеветника.
Если Антон не колется, то — очень вероятно — расколется его сестра. Уж она-то мне точно выскажет, если я в чем-то виновата в её ссоре с братом и в тех неприятностях, что вдруг огреб Верещагин.
Ну, если, конечно, Вика в курсе тех неприятностей.
Но все началось тогда! Вечером, когда она злая уезжала от моего дома.
Судьба решает проблему моей информационной неосведомленности более неожиданным путем.
Уже следующим утром после этого разговора утром мне звонит Игнат Третьяков…
Глава 42. Антон
— Ну вот как-то так… — Третьяков замолкает и смотрит куда-то в сторону. В глаза мне он смотреть стремается.
И правильно.
У меня в руке дрожит стакан. И я даже не знаю, что я хочу сильнее — раздавить этот стакан как в каком-нибудь вестерне, или затолкать его в пасть этому болтливому ублюдку.
Он все рассказал. Рассказал Ирине! А потом приехал ко мне с этим своим чистосердечным признанием. Сука!
Чисто теоретически — за чистосердечное признание нужно смягчать наказание.
Будет ли мягким наказанием, если я вырву этому ублюдку его блядский язык?
— Сколько Зарецкий тебе заплатил за это дерьмо? — разглядываю стакан. Все что угодно, лишь бы не глядеть в глаза этому блядскому Иуде. — Ну, давай, Игнат, расскажи, за сколько продал нашу дружбу и партнерство?
Красивый стакан. Чистый. С толстыми стенками. Из него я сейчас уже глотнул виски, разделив его с этим мудилой.
