Он немного отстранил Джинни и принялся ловко расстегивать длинный ряд пуговиц на корсаже. Потом, спустив его с плеч до самой талии, Алек расстегнул крохотные, обтянутые атласом пуговки сорочки. Когда на Джинни остались лишь чулки и туфельки, Алек отступил на шаг и оглядел жену:
— Мне в самом деле нравится это. Очень. Дай мне снять твои туфли. Оставь только чулки.
Джинни, как могла, подавляла желание прикрыться руками, зная, что перед ней — незнакомец, не узнающий ее. Муж смотрел на нее по-другому, говорил по-другому, вел себя по-другому. Он сжал ее груди, и Джинни, затаив дыхание, закрыла глаза.
— Как сильно бьется твое сердце…
Алек нагнулся и втянул сосок теплыми губами. Джинни охнула и, пошатнувшись, вцепилась в его плечи:
— О Боже, это так…
Алек поднял голову:
— Некоторые вещи мужчине никогда не забыть. Значит, это так…
— Прекрасно, — просто ответила она. — Ты прекрасен.
Он снова начал целовать ее, ласкать, сминая груди широкими ладонями.
— Я рад, что ты так думаешь, хотя во мне нет ничего даже отдаленно прекрасного, — пробормотал он между поцелуями, больше напоминавшими легкие укусы. — Ты прелестна, и я, наверное, был без ума от твоего тела.
— Да, но, Алек, ты скорее всего просто забыл о других женщинах в своей жизни. Ослепительно красивых женщинах. А я такая…
— Какая же?
Но прежде чем Джинни успела ответить, его рука скользнула по ее животу, погладила треугольник мягких волос.
— А, теперь я знаю. Мягкая, и влажная, и набухшая. Смотри сама, Джинни.
И прежде чем она успела запротестовать, Алек взял ее за руку, положил пальцы на створки нежной расщелины.
Джинни снова охнула, заливаясь краской стыда и в то же время ощущая невероятно-чудесное возбуждение. Но тут она сжала его вздрагивающую плоть, и настала очередь Алека задохнуться и откинуть голову. Какой он невероятно гладкий и живой! Джинни, едва касаясь пальцем бархатистого кончика, ощутила капельку жидкости, и в следующее мгновение Алек резко отстранился:
— Если ты еще будешь продолжать в том же духе, я взорвусь. — Он тяжело дышал, почти не владея собой. — Пойдем.
И, сжав ее бедра, поднял на постель, а сам бросился сверху, и Джинни почувствовала, как вжимается в ее живот напряженная плоть, твердая, пульсирующая, изнывающая желанием.
Алек немного приподнялся на локтях:
— Теперь, когда наконец я сделал то, что хотел, отвечай: так какая же ты?
Джинни окинула его полубезумным взглядом:
— Я такая обыкновенная!
— Ты, обыкновенная? Глупая женщина… ты… дай-ка взглянуть…
Он мгновенно взметнулся с постели и, встав рядом, внимательно оглядел Джинни с головы до ног, широко раздвигая ее бедра; пальцы коснулись сладостной женской плоти, проникли внутрь, нежно лаская мягкие складки.
— Обыкновенная? Ты нежная и розовая и вся — женщина, до кончиков волос. Такой второй нет на свете.
Джинни выгнулась, поднимая бедра навстречу ищущим пальцам.
— Да, — шепнул он, — вот именно… — И потом Алек снова нагнул голову, и язык нашел центр ее желания, и он начал целовать ее дразнящими, легкими поцелуями, а палец проник еще глубже, и Джинни вскрикнула, но Алек немедленно замер. Она простонала его имя.
— Нет, не сейчас. Когда ты забьешься в экстазе, Джинни, хочу слышать твои вопли.
«И это он не забыл», — словно издалека, подумала Джинни, потрясенная тем, как легко он овладел ее телом и чувствами. Алек вновь и вновь доводил ее до края и отстранялся, не позволяя забыться. Джинни колотила его кулачками по плечам и груди, о чем-то несвязно умоляя; бедра лихорадочно извивались, пытаясь вобрать глубже его неумолимые пальцы. Но ничто не могло заставить Алека поторопиться.
— Ну хорошо, — пробормотал он наконец и, снова припав к ней ртом, внезапно сменил ритм и нажим пальцев, и Джинни снова вскрикнула, громко, жалобно, и он прикрыл ее губы рукой, и она ощутила собственный вкус, а лихорадочное, буйное, жгучее наслаждение все заливало и захлестывало, пока Джинни не показалось, что она умирает.
И только тогда Алек навис над ней и одним медленным длинным толчком вошел в нее. Джинни, снова закричав, обвила его ногами, поднимаясь навстречу.
Это было невероятно, продолжалось снова и снова, и, когда его рука проникла между их напрягающимися телами и нашла ее, Джинни снова обезумела, потеряла голову, взлетела к сияющим вершинам, и на этот раз Алек присоединился к ней, изливая горячее семя, вбирая ее в себя.
— Нет, ты просто не можешь быть обыкновенной.
— Откуда ты можешь знать?
Алек, нахмурившись, слегка прикусил мочку ее уха.
— Собственно говоря, я сам удивлен, что вообще способен думать и тем более говорить. Ты действуешь на меня словно старое вино, женщина. Нет, ты просто не можешь быть обыкновенной. Не имею ни малейшего понятия, откуда у меня такая уверенность, но это правда, я уверен. И кричишь ты очень красиво… мне ужасно приятно…
Алек есть Алек, хоть и сам не сознает этого. Слишком хорошо она успела узнать его. И Джинни крепко обняла мужа.
— Ты просто неотразим, Алек, — шепнула она и тут же почувствовала, как он вновь отвердел в ней. — Уверен, что твоя голова не болит?
— Нет, только мой…
— Возмутителен и невыносим, как всегда.
Джинни не могла представить, что женщина может получить наслаждение больше одного раза. Ну в крайнем случае дважды. Но три раза?!
Блаженно улыбаясь, она заснула. Алек, насытившийся и усталый, почувствовал, как снова стучит в висках. Он прижал Джинни к себе, положил ее голову себе на грудь, поцеловал в макушку. Нет, Джинни не обычная, не обыкновенная женщина. Он с наслаждением предвкушал, как будет постепенно узнавать ее, с каждым днем все больше.
Неужели он действительно повел ее в бордель? Чтобы наказать за то, что притворялась мужчиной?
Алек усмехнулся в темноте. Жаль, что он не помнит этого!
Он закрыл глаза, пытаясь заставить проклятую боль уйти. Однако прошло немало времени, прежде чем он смог заснуть.
— Ты никогда не рассказывала мне о своих домах в Англии, — весело заметила Джинни.
Холли подняла глаза от модели восемнадцатипушечного фрегата, одного из лучших кораблей наполеоновского флота:
— Обычно мы останавливаемся в Каррик-Грейндж. Папа вырос там, и это большое поместье. Потом, конечно, лондонский дом. Мы однажды жили там, во время того, что папа и его друзья называют Сезоном. Потом еще аббатство в Сомерсете… около Ротерхем Уилд, только названия не помню. И папа так и не объяснил мне, что такое Сезон.
