Бесполезно прощенья просить,обращаясь к портрету блеклому,если некому будет простить,если будет простить некому…
– Им! – объявил Краснощёков. Он переходил к политической сатире. – На банкетах потоки риторики, болтовня и фонтаны игристого. Шаг за шагом, как в крестики-нолики: снова крестик – и снова убийство! Пресса пишет, что смертность от рака неуклонно растёт в проценте, только пресса забыла о Сакко, только пресса не помнит Ванцетти…
И тут он повернулся лицом к президиуму.
– Электрический стул – гуманно? – строго спросил Краснощёков. – Вероятно, как бомба нейтронная. Это странно. Больше, чем странно, – лицемерие беспардонное.
И снова в зал:
– Напишите себе партитуры всяких гимнов в тонах патетических демократии и гарнитуру ваших стульев, причём электрических!
И, не дав опомниться аудитории, возбуждённый Краснощёков продолжил:
– Сонет. Я видел сон, как будто видел явь. В тиши идиллий грезилось блаженство и женских рук такое совершенство… Но всё не так! Пожалуйста, оставь!.. Я видел сон. Я видел не во сне! Кричал в плену ужасного кошмара. Шагала смерть из огненного шара, сжигая всё, как птицу в тростнике. Давно звучит кощунственная муть, что нас, людей, не меньше инфузорий. Но вот смогло пылающее море одной волной полмира захлестнуть. Я – человек. Не дай мне Бог уснуть. Во сне я часто забываю горе!
Краснощёкое поклонился, сказал: «Спасибо». Члены президиума, а за ними и все остальные, стоя приветствовали поэта.
– Товарищи! – сказал председатель. – Разрешите поблагодарить от вашего имени нашего друга Николая Кондратьевича, который так хорошо выступил. Николай Кондратьевич не только поэт, но ещё и автор многих статей в нашей газете. Когда-то он сильно критиковал наше ПМК и меня даже лично… вот… критиковал… и правильно, товарищи, делал, а теперь вот он выступает вот на нашем празднике, и мы ему все аплодируем… Но это ещё не всё. Через неделю ему исполнится шестьдесят лет (а не семьдесят лет? Не семьдесят ли пять? – это я сейчас исправляю – в пику Клементьеву, а то хитёр брат, чужим возрастом прикрываться…), поэтому у нас, – продолжал начальник ПМК, – сегодня двойной юбилей, двадцать пять лет нашему ПМК и восемьдесят лет Николаю Кондратьевичу, давайте же поздравим Николая Кондратьевича, пожелаем крепкого здоровья и творческих ему больших успехов, и чтобы чаще печатались его стихи на страницах нашей газеты и не только, скажу, газеты, а и журналов! А также пригласим Николая Кондратьевича на скромный ужин, который…
О да, это был звёздный час Краснощёкова.
Его поздравляли, пожимали ему руку, благодарили сердечно, спрашивали, когда он издаст книгу. В руках Краснощёкова появился носовой платок. «Я счастлив, – говорил Краснощёков, – я просто счастлив».
Я подошёл (рассказывает Стас Владимирович) к Николаю Кондратьевичу.
– Вы слышали, как меня слушали? Слышали?
– Я рад за вас, Николай Кондратьевич. (И я действительно был рад, честное слово, я не лукавил, говорит Клементьев.)
– Пожалуйста, напишите всю правду, всё как было.
Работники профкома повели под руки Краснощёкова, но Николай Кондратьевич остановился вдруг, закричал мне, обернувшись:
– Ах, Стас! Я совсем забыл! Я ж тебя видел, ты висишь, я сказать хотел, да забыл, ты будешь смеяться, тебя повесили…
– Что? Что? Не понимаю (было шумно).
– Повесили. Потом расскажу, потом… Всю правду, пожалуйста, всю правду…
Но тут его, наконец, вывели и посадили в администраторский автобус, и отвезли в ресторан «Буревестник» вместе с другими. А я подумал, грешным делом, уж не тронулся ли умом Николай Кондратьевич?
Кто меня повесил? За что?
В тот же вечер вечеринка.
Жена Горшкова принимает гостей. Местный художник и прочие. Клементьев и Сашенька. Почти салон.
Два варианта одного эпизода. В первом случае – больше про философию: про Бердяева и Флоренского, Ницше и Ясперса, – о, высок, высок полёт мысли. Во втором – что попроще. Оба сдуты с конкретной натуры – столичной. Первомайск тут ни при чём.
Во втором случае разговор в основном о политике.
Стас Владимирович рассказывает, как напечатали в журнале «Аврора» эпитафию на ещё живого генсека. «Главного, говорят, из партии исключили?» – «Нет, всего лишь сняли с работы». – «Лет на восемь потянет». – «Ничего, они шума боятся».
Общество дружно ругает художника Глазунова.
Местный художник и Клементьев беседуют на балконе, курят.
Яблоки. Водка. Сухое вино.
Смелость, непринуждённость, свободомыслие.
Ещё не разрешён поэт Гумилёв. Хозяин салона, вернее, супруг хозяйки (в нашем случае оказался Пётр Горшков – прости меня, Пётр) будто сам был поставлен к стенке тогда, врёт про подробности. Супруга же фанты уже объявила (будут в фанты играть) и поставила запись «Машины времени».
«Советую быть осторожнее с Т., – доверительно сообщает Клементьеву местный художник. – Он, по-моему, стукач». – «Спасибо», – отвечает Стас Владимирович. (Балкон.)
Первомайск тут ни при чём.
В Первомайске другой климат.
Музыка. Чувственный танец. Сашенька и Клементьев.
Первомайские только звёзды.
– Это, Саша, Большая… Это Малая… Спутник…
Идут.
Описание августовской ночи.
У входа в «Буревестник» стояли в белом.
– Повара.
– Нет, не повара. Это наши. Тамара!
Обернулась на Сашин голос Тамара:
– Саша? Ты? – и увидев Клементьева: – Здрасьте.
– Здрасьте.
– Так что вот, не успели. Вызвали поздно.
– Кто?
– Кто-кто. Краснощёков.
Скорбь. Разговоры вполголоса. Подробности. Утро в редакции «Майского утра».
Тупоглупопузырчатое слово «апоплексический». Клементьев последний, кто видел (не считая работников ПМК).
