Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 79
Он медленно положил трубку и сел на стул.
Нет, найти ее, конечно, можно. В конце концов, опросить ее подруг и одногруппников, что-нибудь да всплывет. Но надо ли? Если она в них, в нем, не нуждается, если они ей не нужны?
Он хотел поехать в Питер, к сестре, но караулил Асю – вдруг приедет, вдруг явится?
Прошел год, и снова наступила весна.
Иван подолгу сидел в саду, слушал пение птиц, смотрел на небо, на распускающиеся деревья, на очередное просыпание природы, все это чередовалось с завидным постоянством и ничего не менялось. Менялся только он, с каждым днем чувствуя, что стареет, что теряет силы.
И годы пока еще вроде не те. Жить бы и радоваться.
Только нечему было радоваться, ничего у него в жизни не было. Ничего и никого. Вот как сложилось…
Вспомнил Нинкины слова, что, когда не для кого жить, тогда и не надо. А жить ему было не для кого, так получилось. Одиночество. Снова одиночество. И ничего нет страшнее, как оказалось.
По Любке тосковал он страшно, невыносимо, поняв наконец, кем она стала в последние годы – единственной родной душой, единственной, которой он не был безразличен. Понял, как сильно она любила его. Любила и жалела. Как и он ее. Тогда и понял – где любовь, там и жалость. И одно без другого никак.
* * *
Через два месяца Иван закончил и отформовал Любкин портрет. А после этого приступил к камню. Постепенно, день за днем, из белой сахарной глыбы проступали ее черты – высокие скулы, широко расставленные глаза, упрямо, надменно сжатый рот, длинные, с крутым изгибом брови. Любка оживала на портрете и смотрела на него с укоризной: «Что же ты так печалишься, Ванечка? Что так тоскуешь? Живи, милый, живи! Живи за меня».
Осторожно, словно боясь причинить Любке боль, он отсекал ненужные пласты мягкого камня, нежными и плавными движениями подправлял троянкой скулы и подбородок, проводил ладонью по Любкиному лбу и тяжелым векам, приговаривая:
– Потерпи, милая! Потерпи. Осталось совсем немного, и я закончу. Тебе не больно, родная?
Песок и цемент купил у кладбищенских работяг и сам установил Любкин бюст. Закончив работу, на пару шагов отошел.
– Ну, Любка, вот, сделал как обещал. Как ты просила. Надеюсь, понравится. – И грустно добавил: – С почином вас, скульптор Громов! С почином и с окончанием трудовой деятельности. Вот такая, батенька, у вас получилась карьера…
Вернувшись с кладбища, собрал инструменты, отмыл их, тщательно обтер мягкой фланелью, завернул в крафтовую бумагу и отнес в сарай. Был уверен, что больше они ему не понадобятся.
Днем он искал себе дело и находил его. Днем было легче. А самыми страшными были вечера – одинокие вечера в пустом и тихом, словно умершем, доме.
И еще здорово подводила нога. Как он устал от постоянной, зудящей, изматывающей боли! По ночам она грызла его как голодный волк. Когда боль становилась невыносимой, пачками пил анальгин. Под утро становилось легче, и он, измученный и обессиленный, проваливался в тяжелый и мутный сон. К врачам не ходил – зачем? Чем помогут? Пропишут все те же таблетки.
И еще понимал, что устал. Устал жить. Жизнь его совсем упала в цене – он оказался банкротом.
Почему все так вышло? Где и что он упустил? Где наделал ошибок? Аська… Он считал ее дочерью, хотя вслух об этом не говорил – ни ей, ни Любке. Объяснял ей, что хорошо, а что плохо. Но, видно, педагог из него получился хреновый – что-то Аська точно не поняла. А значит, он не сумел объяснить.
В мае он стал ходить на море, но ни мольберта, ни красок не брал – хорош, наигрался. Да и кому все это нужно? В хижине в три ряда стоят его работы, бесполезные и никому не нужные. И здесь не сложилось и не получилось. Ни художника из него не получилось, ни мужа, ни отца.
Вечером было совсем тяжко. Газет он не читал. Книги? Да, разумеется. Но быстро уставали глаза: пять-шесть страниц – и он сдавался. Долго лежал без сна, проворачивая в сто тысячный раз, как фарш в мясорубке, вспоминая всю свою жизнь.
Дед, бабка. Комната в Староконюшенном. Отец и мать. Соседка Нинка, сосед Митрофаныч. Их двор, его приятели. Бабкины кулебяки с капустой – запах от них достигал и двора, а уж как пахло в подъезде!
Сама бабка пахла корицей, выпечкой и почему-то яблоками.
Дед – крепкими папиросами и одеколоном «Шипр», этот запах самый любимый, самый родной.
Смерть бабки и деда. Отчаяние и одиночество.
Катя, их любовь и ее отъезд. Страшное, глубокое, невозможное горе и одиночество.
Ленька, работа на комбинате, молодое, веселое и счастливое время.
Майя, их нелегкий роман и нелегкое расставание.
Встреча с Аленой. И семейная шутка – Аленушка и Иванушка. Не получилось. Не получилось Аленушки и Иванушки…
Отъезд в Ленинград и их странная семейная жизнь. Кажется, ненужная им обоим.
Самый счастливый день – рождение сына. Илюша… Запах глаженых пеленок, теплого молока и младенческих волос.
Авария. Больница. Дикие, страшные боли. Желтый свет ночника. Предательство Алены, ее уход. Последняя встреча с Ильей. Его отъезд, как побег.
Отец и Тонечка. Мишка.
Нонна и Марина, их странная жизнь вчетвером. И снова бегство из Ленинграда. И снова одиночество.
Ленка, Петрович и девочки. Мать. Мама…
И он снова один.
Поезд.
Поселок на море. Любка. Сад и запах черного винограда. Маленькая, чудная, хмурая и чужая девочка. Их дружба с Асей, их походы на море.
Любка. Сперва равнодушие, даже презрение. А потом… Что было потом? Он так и не понял. Точнее, тогда он не понял. А когда понял, Любка уже была далеко.
Да, странная штука – жизнь. Странная и непонятная. Вот он почти ее прожил, а ведь ни черта не понял! А ведь и самому себе неловко признаться.
День за днем, ночь за ночью Иван пролистывал свою жизнь – вспоминал редкие моменты счастья или радости и удивлялся, как ничтожно мало их набиралось. Поездки с дедом и бабкой в лес за грибами, рыбалка на узком берегу Нары. Горячая уха в котелке. Бабкино вечное ворчание, дедово хитрое подмигивание и хриплый смешок:
– Не обращай внимания, Ванька! Бабка есть бабка, куда от нее денешься?
Или дача, лето, только-только прошел короткий грибной дождик – бабка называла его слепым. Но свежести он не принес:
– Па́рит, – сетует бабка, – па́рит еще хуже, чем до дождя.
Дед снова вздыхает:
– Опять она недовольна. Вот ведь характер, а, Вань?
– Голова как котелок, – продолжает бубнить бабка, – а к вечеру будет совсем плохо.
Иван бабке не отвечает, он вообще терпеть не может, когда она жалуется. А пожаловаться бабка любит – то на голову, то на ноги. Но чаще всего на деда. А если уж когда примется за его мать! Но в конце концов, побурчав, замолкает.
Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 79
