Но со стула ей не дотянуться до ручки с бумагой, и она думает: почему влипает всегда невиновный? Бьюсь об заклад, что у аятоллы Хомейни никогда не было мертвого голубя под креслом. И у Вернера. И у Рут.
Нет в мире справедливости.
В фильме «Полуночный экспресс»[84] один молодой человек должен вывезти из Турции сверток с гашишем, но попадается полиции, и его приговаривают к пожизненному заключению.
Каждый раз, когда Ракель смотрит этот фильм, она надеется, что ему повезет, и парень все-таки вернется домой к родителям, и все будет хорошо.
Ракель смотрела фильм шесть раз, и этот осел каждый раз попадался!
Ну может же ему, как и ей, повезти хоть однажды! Она перешла на «Вита Бленд»[85], чтобы уберечься от рака легких. Она готова поспорить, что все равно подцепит рак, но тогда она, во всяком случае, будет вправе заявить Богу: «В мире нет справедливости».
Она могла бы взять молоток и пристукнуть мерзкого голубя. Каждое животное защищает свою территорию. Наконец она звонит Рут, которая приходит и выносит птицу.
— Ох-ох-ох, — говорит Рут.
Потому что Ракель не может позаботиться о себе.
Зато Рут — старая дева.
И все же они скованы крепкой цепью. Они сестры, и они пытаются стать счастливыми, и они с помощью старых осколков отчего дома пытаются создать нечто, что тоже можно назвать домом.
Они пытаются воссоздать естественность, царившую, когда ничто не вызывало сомнений — ни правила, ни власть, ни запреты, ни наказания, — и выливавшуюся в то, что они теперь вспоминают как надежность. Надежность, в которой можно спать и есть, в которой можно расти и из которой можно вырастать.
Они презирают и прощают друг друга в блаженном угаре, несутся вперед или топчутся на месте.
Когда с голубем покончено, они пьют кофе. Рут вздыхает. Ракель вздыхает.
— Годы идут, — вздыхает Рут, — а все не так, как хотелось.
— Все не так, как хотелось, — соглашается Ракель.
— Николас не возвращается домой, и Шарлотта скоро уйдет, и останется только малыш Даниель. Куда они уходят? А еще эти ягоды, которые я пообещала собрать: на варенье, на компоты, на заморозку.
— Но с другой стороны, куда тебе эта прорва черники, — утешает Ракель, — а брусничное варенье ты вообще подаешь только к котлетам, а котлеты ты делаешь, только когда снижают цены сразу и на фарш, и на сливки, а этого не случается почти никогда.
— Знаешь что, я иногда завидую твоему хаосу.
— Не завидуешь.
— Точно, не завидую, и вот снова Рождество.
— Что ж, спасибо, что помогла мне с голубем.
— Ай, я бы точно так же запаниковала, если бы это произошло в моем доме.
— Нет. Ты никогда не паникуешь.
— Не дурачься. Когда твой самолет?
— Скоро.
— Я считаю, что это безумие — уезжать на Рождество.
Рут медлит. Потом улыбается.
— Подвезти до аэропорта?
И Ракель улыбается.
— Я передам Парижу привет от тебя.
— Да, передай. Передай и скажи: вот оно как.
Рут стоит у панорамного окна и смотрит, как взлетает и исчезает самолет. С тяжелого низкого неба тихо падает дождь. Рут долго стоит и смотрит вверх, прочь, в другой мир. Потом она говорит «ох-ох-ох» и направляется к своему автомобилю.
«Ко мне в квартиру, кстати, никогда не проник бы мертвый голубь, — думает она. — Начнем с этого. Просто из принципа».
72
Канун Рождества, слякоть.
Даниель получает в подарок коньки.
— Я так любил в детстве кататься на коньках! — восклицает Эдмунд.
— Но у Даниеля такие слабые лодыжки! — фыркает Шарлотта.
— Не говори так, — резко произносит Рут, но тут же меняет тон на дружелюбный: — Даниель, это же замечательно, теперь я буду давать вам апельсины и горячий шоколад, и вы сможете всю чудесную зиму каждое воскресенье кататься по льду!
Даниель ненавидит зиму.
— Что ж, берем следующий подарок, — решает Рут и вытаскивает еще один пакет из-под елки, которая сверкает мишурой, пластмассовыми шарами и электрическими огоньками.
73
И вот Вернер звонит Ракель — в марте, через четыре месяца.
— Я считаю, что пора нормализовать наши отношения. Что скажешь о том, чтобы снова съехаться и покончить с этой мышиной возней?
У Вернера веселый и решительный голос. Он говорит, что расстался с той, другой, и что в доме не хватает Ракель. Одним щелчком он разрушает глиняный мир Ракель.
Ракель крепко зажмуривается и прижимает трубку к уху.
Вернер поет: приходи, приходи, приходи!
Он хочет, чтобы она вернулась. Что же ей делать? Ему не хватает ее, может, он даже любит ее.
Она видит, как они встречаются в последнем снегопаде и идут к дому в желто-зеленой ночи.
Домой. Иметь дом. Хочу домой. Сейчас же.
— Алло, ты здесь?
На линии помехи, на Луне дует ветер. «I’m sorry but we seem to have lost contact with Mars 127… that’s all right, I try again next year… next year… next…»[86]
Ракель не может выговорить «да». Губы складываются как нужно, но воздуха для звука нет.
Она хочет!
— Ракель, ты здесь?
Голос Вернера звучит в ее ушах как эхо. Ты здесь, здесь, здесь, здесь…
Ракель кладет трубку.
Потом она кричит. Крик посреди, совсем посреди, посреди кошмара.
74
Но она проснется по ту сторону.
Она достает глину из кухонного шкафа, бережно и медленно лепит еще одного человечка — мнет, жмет, формирует лицо и тело. Пока она лепит, глина темнеет, но человечек выходит похожим на Вернера. Полноватый, лысоватый, сутуловатый.
Она говорит человечку с французским акцентом:
— Кто этот Вернер, что мне звонил? Я таинственная керамистка из Бретани с ворохом рыжих волос. Я не знаю никакого Вернера. Я не верю, что Хультсбрук существует, пусть даже в пяти километрах от автобусной станции. Кто этот Вернер, что звонит мне и ноет?
Она сминает человечка и смеется.
— C’est la vie! — облегченно и радостно восклицает она и начинает петь на мелодию «I will survive»[87]:
