Он прильнул к ее губам, с восторгом и удивлением, она страстно отвечала на его поцелуи.
От страха она словно лишилась разума.
— Педро, я вижу это. Меня преследует его образ. Вечеринка… человек в маске… и мой брат… и Джованни. О Педро, я должна забыть. Я больше не вынесу. Мне страшно, Педро. Помоги мне… помоги мне, любимый мой, забыть.
Александр распорядился заняться поисками убийц, чтобы те понесли заслуженное наказание. Ходили слухи — подозревали многих, ведь у Джованни имелось немало врагов.
Говорили, что убийство организовано Джованни Сфорца; что его возмущали взаимоотношения между его женой и ее семейством; что Джованни Борджиа питал к сестре такие же нежные чувства, как его отец и брат Чезаре.
Джованни Сфорца и другие подозреваемые быстро доказали свою невиновность; но было еще одно имя, которое никто не решался произнести вслух.
Папа слишком переживал свое горе, чтобы высказать свои опасения, тем более бросить обвинение в лицо. Он отгородился от всего мира в своих покоях, он боялся, что кто-нибудь вслух назовет имя человека, страшную догадку о вине которого он был не только не готов признать истиной, но даже боялся думать об этом.
Это была самая великая трагедия его жизни, и когда несколько дней спустя он предстал перед констисторием, он открыто переживал смерть своего любимого сына.
— Нас не мог постичь более тяжелый удар, — заявил он, — потому что мы любили герцога Гандийского сильнее всех. Мы охотно отдали бы семь тиар, если бы это могло вернуть его. Господь покарал нас за наши грехи, ибо герцог не заслужил такой ужасной смерти.
К изумлению всех присутствующих, папа продолжал говорить и заявил, что должен быть пересмотрен весь образ жизни в Ватикане и что в дальнейшем все они должны действовать, не принимая во внимание возможность получения личной выгоды и не учитывая мирских интересов. Сам он отказывается от проводимой до этого политики протекционизма и начинает реформы при дворе.
Кардиналы были ошеломлены. Никогда они не предполагали, что могут услышать от папы подобные высказывания. Он стал совершенно другим человеком.
После этого Чезаре попросил отца принять его и, глядя на убитого горем Александра, почувствовал, как сердце его наполняется ревностью: оплакивал бы отец мою смерть так же, как его? — спрашивал себя Чезаре.
— Отец, — начал он, — что ты хотел сказать своим обращением к кардиналам?
— Только то, что и хотел сказать, — ответил папа.
Чезаре показалось, что его сжимают ледяные руки, когда он понял — отец не хочет смотреть ему в глаза.
— Значит, — настаивал Чезаре, — ты имеешь в виду, что не станешь предпринимать ничего, чтобы помочь мне, Гоффредо, Лукреции и остальным членам семьи? — Начав разговор, Чезаре собирался прояснить все до конца.
Папа молчал.
— Отец, прошу, что ты задумал? Папа поднял глаза, и Чезаре увидел в них то, что так боялся увидеть, — в них было обвинение.
Он подозревает меня, подумал Чезаре. Он знает.
Потом он вспомнил слова, которые произнес Александр сразу после смерти Джованни. «Тех, кто так поступил с моим сыном, ожидает суровая расплата. Ничто не будет слишком жестоким для убийц».
— Отец, — сказал Чезаре, — мы должны держаться все вместе после этой страшной трагедии. Мы не должны забывать: что бы ни случилось, семья остается.
— Я хочу остаться один, — услышал юноша в ответ. Оставь меня.
Чезаре неохотно повиновался. Он разыскал Санчию.
— Мне хотелось бы вернуть домой Лукрецию, — начал он. — Она смогла бы утешить его. Но отец даже не спрашивает о ней. Похоже, никто из нас не интересует его. Он думает только о Джованни.
Но Чезаре не смог найти покоя с Санчией. Ему нужно увидеться с отцом еще раз. Он должен понять, действительно ли он прочитал в его глазах обвинение.
Он прошел в покои Александра, с ним шли Санчия и Гоффредо. После долгого ожидания их, наконец, приняли.
Санчия опустилась на колени перед папой и подняла на него свои прекрасные голубые глаза.
— Отец, не надо так горевать. Вашим детям вдвойне трудно смотреть на ваши страдания. Папа холодно взглянул на девушку.
— Они ссорились из-за тебя — он и его брат. Уйди от меня. Я устрою, чтобы ты уехала из Рима. Тебя увезут вместе с твоим мужем, — сказал он.
— Но отец, — начала Санчия, — мы постараемся утешить вас в вашем горе.
— Ты больше всего утешишь меня своим отъездом, избавив от своего присутствия.
Впервые в жизни Чезаре видел, что отца не трогала красота женщины.
— Теперь ступайте, ты и Гоффредо, — велел он Санчии. И, повернувшись к Чезаре, добавил:
— Я бы хотел, чтобы ты остался.
Когда они ушли, отец и сын посмотрели друг другу в глаза, нельзя было ошибиться в том, что выражали глаза Александра.
Голос его дрогнул, когда он заговорил:
— Поиски прекращены. Я велел больше не искать убийц сына. Я больше не вынесу таких страданий.
Чезаре опустился перед отцом на колени и хотел взять руку папы, но тот отдернул ее, словно не мог коснуться руки, которая убила Джованни.
— Я хочу, чтобы ты отправился в Неаполь, — сказал он. — Ты назначен папским легатом на коронацию нового короля.
— Отец, но ведь кто-то другой может поехать, — возразил Чезаре.
— Таково наше желание, — твердо сказал папа. — А сейчас прошу оставить меня. Я хочу побыть наедине со своим горем.
Педро приезжал в монастырь каждый день. Когда сестра Джиролама заметила, что его визиты стали слишком частыми, он тут же нашел объяснение. Его святейшество убит горем, и письма дочери — единственное, что может хоть немного его отвлечь от печальных мыслей. Он не хочет, чтобы она вернулась в Ватикан, находящийся в глубоком трауре; она остается здесь, но при условии, что Александр будет писать ей, а она ему. Его интересуют малейшие подробности ее жизни. Вот почему Педро так часто бывает в обители.
Правдой это не было, но оказалось достаточно хорошим предлогом. Вероятно, монахини поняли, что красавица Лукреция никогда не станет одной из них. А может быть, они чувствовали, что ее влечет мир, и не мешали ей.
Кельи, в которых жила Лукреция, превратились в удобные уютные комнаты, и если Педро навещал девушку не в холодной пустой келье, как прежде, то это никого не касалось, кроме самой Лукреции и посланца папы. Служанка была ее же компаньонкой, и хотя казалась очень фривольной особой, все-таки ее выбрал для своей дочери сам святой отец, и настоятельнице незачем было жаловаться.
Лукреция очень изменилась, но монахини не обращали внимания на внешность, и право сказать Лукреции о том, что глаза ее засияли ярче и что она стала еще прекраснее, чем в первую их встречу, оставалось за Пантисилеей.
