Только что завершилась генеральная репетиция коронации нового императора Всероссийского, первой после той, печально знаменитой, что окончилась трагедией 18 мая 1896 года[38]. Все прошло так, как режиссировалось, разве что места приглашенных глав зарубежных держав, послов и дипломатов пустовали, многочисленных представителей прессы заменяли съемочные группы Первого канала и «России», фиксирующие для истории подготовку к знаменательному событию, да облачен был уже полгода, как де факто вступивший в должность Александр Четвертый не в парадный, специально разработанный для такого случая мундир, а в обычный костюм.
Собственно говоря, этот мундир и напрягал Сашу больше всего, превращая, на его взгляд, в некого опереточного персонажа – золотые эполеты, голубая муаровая лента ордена Андрея Первозванного с усыпанной бриллиантами звездой (еще ушедший на покой президент вручал за общие заслуги), парадная шпага, сверкающие ботфорты… Знал бы младший сержант Советской армии, некогда повесивший в мамин шкаф свою дембельскую парадку, разукрашенную не хуже этого самого облачения, что когда-либо снова наденет мундир? Не китель с двумя любовно изготовленными самолично из латунной фольги «соплями» на алых пехотных погонах, давным-давно благополучно съеденный молью, а белый парадный колет полковника лейб-гвардии Кавалергардского полка, возрожденного по настоянию ротмистра.
«Кавалергард! – хмыкнул про себя «полковник». – А ничего, что я на лошади, как корова на заборе, сижу? А, ваше сиятельство?»
«Умение приложится, – Ланской был сегодня необычно кроток. – Все начинают с малого».
«Все равно – глупость! Неужели нельзя было что-нибудь пехотное придумать? Кстати, российские-то императоры считались полковниками Преображенского полка – тоже лейб-гвардейского, но пехотного!»
«Что было – то прошло. Династия умерла, а вместе с ней – ее обычаи. Новому – новое».
«Что-то не нравитесь вы мне сегодня, граф. Может, тяпнем по рюмашке?»
«Я сам себе не нравлюсь… А по рюмке… Отчего бы нет?»
Александр прошел в кабинет мимо вытягивающихся во фрунт «дворцовых гренадер» (тоже новшество, продавленное Ланским), достал из шкафчика графин с хорошим армянским коньяком («Не шустовский, но сойдет», – одобрил граф), налил в хрустальную рюмочку, искренне жалея, что не может налить и собеседнику. Чокнулся, за неимением оного, с графином.
«Ну, ваша светлость, будем?»
«Погодите, Саша, – остановил его альтер эго. – Не смейтесь, пожалуйста: я хочу попросить у вас прощения».
«За что?» – искренне изумился император.
«За все, что вы вынуждены были пережить по моей вине. За все невзгоды, опасности… Одним словом – за все. Простите».
«Да вы что? Я, наоборот, благодарить вас должен, Павел Владимирович! Если бы не вы – кем бы я был? Бизнесменишкой среднего пошиба? Да какое там среднего – мелочью пузатой! Если бы был еще. Мамедов бы меня сожрал и костей не выплюнул… А благодаря вам я… Даже не про это императорство речь – нужно оно мне! Без вас я про Корабль никогда не узнал бы, Наташу не встретил, и вообще… Спасибо вам, Павел Владимирович!»
«И все равно…»
«Да прекратите вы! Я хочу за вас выпить! За нашу с вами дружбу и…»
Незапертая дверь кабинета чуть слышно скрипнула, и внутрь просунулась знакомая лысина.
– А-а! Это ты, Михалыч… Коньяк будешь?
– Э-э-э… Не откажусь, ваше величество.
Семецкий тоже был сегодня какой-то сам не свой – это Александр заметил еще на репетиции.
– Ну вот – и этот туда же, – поморщилось «величество», доставая второй бокал. – Я же тебе тысячу раз говорил, Михалыч: на людях – одно, а с глазу на глаз – все по-прежнему. Михалыч – Игоревич. Понял?
– Понял, – убитым тоном повторил бывший вертолетчик, ставший недавно шефом дворцовой охраны, беря в руки драгоценный хрусталь. – Михалыч – Игоревич.
– Ну вот и ладушки. Да встряхнись ты! А то как будто на похороны собрался! Давай по-старому, а? Примем по полбанки на грудь и – по бабам? А?
– По бабам… – пробормотал Семецкий и вдруг рухнул перед Сашей на колени. – Прости меня, Игоревич! Покаяться я перед тобой хочу!
– Ну что вы все заладили… Давай, кайся быстрее – коньяк стынет, – великодушно улыбнулся «его величество».
– Обворовывал я тебя, Игоревич, – потупившись, забормотал Михалыч. – Драгметаллы всякие размножал в Корабле и налево толкал. До поры все сходило, а на стержнях тех платиновых – погорел…
– Ну ты даешь! – расхохотался Александр. – Думаешь, ты один такое делал? Ерунда это на постном масле на фоне тех дел, что мы вместе делали, да того времени, что ты со мной. В общем, не болтай ерунды. Я тебя прощаю сразу за все – за прошлое и за будущее. Вставай – хватит казенные штаны протирать! Давай выпьем и забудем.
– А бог? – глухо спросил Семецкий, не делая попытки встать с колен.
– Что бог?
– Бог простит?
– Ну, как он – не знаю, – рассмеялся Саша. – По этому поводу не ко мне, а к патриарху…
С улицы донесся гулкий удар колокола – куранты начали отбивать время. Александр прервался на полуслове и сделал шаг к окну.
– Прости меня, Александр Игоревич, – снова раздалось из-за спины.
– Да что ты заладил? – уже с некоторым раздражением повернулся Саша к кающемуся. – Я же сказал тебе…
Что-то с силой, будто молотком с размаху, ударило его в грудь, перехватив дыхание. Он инстинктивно схватился рукой за то место, откуда волнами раскатывалась по телу боль, увидел обильно струящееся по пальцам красное, поднял глаза на все еще стоящего на коленях друга, на большой пистолет у него в руке и только сейчас понял, что звук, почти слившийся с ударом в грудь, – выстрел.
– Ты чего? – недоуменно пробормотал он непослушным уже языком, делая неловкий шаг навстречу.
Но все уже плыло перед глазами, распадаясь на тысячи черных точек, стремительно сливающихся вместе и застилающих свет…
Он уже не почувствовал второй пули, разорвавшей горло, не услышал выстрела, не увидел, как разлетаются двустворчатые двери кабинета, как под ударами гвардейцев падает мелко крестящийся Семецкий, выронивший пистолет сразу после второго выстрела…
Он ничего уже не слышал и не видел, стремительно падая в бездонную черноту…
* * *
– Что случилось?
Саша был в знакомом ему до мелочей «хранилище памяти».
В знакомом и незнакомом.
Фигуры, окружающие его, были неподвижны, тусклы и безжизненны, царила гробовая тишина и даже запах… Пахло неожиданно для этого места – какими-то цветами. И это было тоже очень, очень необычно.
