Силы в молодецкой груди бушевали, и сначала мы некоторое время ездили по многочисленным выпускным лейтенантским свадьбам и куролесили как только могли, впереди ведь была такая притягательная, такая романтичная и опасная – война. И мы пьянствовали, буйствовали, прыгали в фонтаны, выворачивали телеграфные столбы. Помню, как я зачем-то, будучи довольно нетрезв, выбрался через форточку трамвая, шедшего по городу, тогда еще Горькому, залез на его крышу и, там сидя, проехался пару остановок, а потом снова зашел в трамвай через форточку. Полагаю, я сделал это только лишь потому, что в трамвае наверняка сидели какие-нибудь приятные девицы и мне очень хотелось им понравиться. Теперь я даже не помню – удалось ли. Потом я еще внезапно влюбился, и меня и вовсе понесло: молодость, ветер в голове, влюбленность, впереди война – опасная концентрация эмоций и обстоятельств…
В Москве в метро я случайно встретил выпускника нашего училища прошлого года, с которым мы прежде немного дружили, участвуя в училищной самодеятельности: он пел, а я что-то там декламировал. Звали его Анатолий. Этот случай определил мою жизнь на ближайшие два года, а вполне возможно, и на более продолжительный срок, никто ж не знает, как далеко распространяются последствия событий. Он был уже старшим лейтенантом, на груди была медаль «За отвагу», и, вопреки правилам, он носил ее на повседневном кителе живьем, а не как положено – только планку. У меня скулы свело от зависти.
Мы проехали вместе всего одну остановку, но успели поговорить о самом важном. Я сказал, что тоже направлен в Афган, кроме того, как особенный отличник, был распределен в очень престижный полк, стоявший в Кабуле, где, как считалось, легче было сделать карьеру. Анатолий сказал на это уважительное «у-у-у». А потом быстро сказал мне следующее: «Послушай, на фиг тебе карьера? Ты же вроде пописываешь что-то и выслуживаться не собираешься. Просись лучше в наш полк, в отдельный батальон полка, который сейчас стоит на границе с Пакистаном – кругом только шакалы и душманы. Карьеры не сделаешь, зато славы и подвигов мы тебе наложим полные штаны, это я тебе обещаю. Да и от начальства далеко – для тех, кто не делает карьеры, лучше не бывает. У нас как раз вакансия в минометной батарее, взводного тяжело ранило. Прилетишь в Кабул, напросись сам в штабе дивизии. Покрутят пальцем у виска, но направят: на твое место в Кабуле желающие всегда найдутся. Давай – жалеть не будешь». И он вышел на следующей остановке московского метро. Я же так и поступил, как он мне сказал, и примерно через месяц мы уже обнимались с ним на другом конце земли – в пустыне Регистан.
У меня тогда были действительно наполеоновские планы, и они были в меньшей степени связаны с карьерным ростом. Мне хотелось насовершать подвигов, кроме того, у меня были действительно литературные потуги – я сочинял стихи, пописывал рассказы, и еще у меня была идея «усугубить» свое образование… но отнюдь не военное, как думал бы всякий честный, правильный лейтенант, а гуманитарное. Литература, философия, история – это было то, к чему я всегда был склонен. В училище все было довольно интенсивно – учеба, спорт, не расчитаешься всласть, а война представлялась мне идеальным местом для самообразования. Пострелял, поделал себе разных подвигов, а там читай не хочу – чем еще заниматься на войне? Вон как поручик Толстой в Севастополе: воевал, подвиги тоже совершал, «Севастопольские рассказы» пописывал, да еще успевал и в карты играть, и баб трахать… Ну, на баб-то я особенно не рассчитывал, Афган, чай, не Севастополь, в карты я тоже не азартен, а вот хоть книжек вдоволь начитаюсь. Вернусь домой – и в славе, и умный… Поэтому мой лейтенантский, оккупационных габаритов чемодан был полностью забит книгами. Кроме меня, к тому же еще и спортсмена-гиревика, никто его поднять не мог…
Про Афган мы, выпускные лейтенанты, знали уже довольно много, изучали опыт первых двух лет войны в училище на занятиях, очень многие выпускники наши там уже служили, приезжали, рассказывали. Так что страху особенного не было, как сейчас помню, был задор, а если и страх, то лишь как бы нечаянно не опозориться, не опростоволоситься, поддержать марку… Знали и о бытовых афганских условиях: о жаре, горячем и мелком цементном песке, вшах, лишениях… ну это уж как на всякой войне. Обычный выпускник военного училища к этому готов. Например, знали также, что водки в Афгане нет, она из-под полы стоит очень дорого, что офицеры пьют самодельную брагу; и что делом чести каждого отпускника, а тем более заменщика (мы ехали либо на замену отслужившим офицерам, либо на вакансии), было привезти через границу товарищам положенные по закону две бутылки водки – причем самые хорошие бутылки, какого-нибудь российского производства, а не из Средней Азии, где водка считалась дурной.
Последняя остановка лошади на пути в Афганистан – Ташкент, прифронтовой город, знаменитая ташкентская пересылка. В Ташкенте – последнее буйство, последние соблазны, клятвы в вечной дружбе и братстве, никогда не забывать, навестить «если что» невесту и родителей, быть верным училищной дружбе. А уже наутро через пару дней – прощай Маруся! – еще полупьяные грузились в транспортный самолет, и через полтора часа – другой мир, а точнее, война: Кабул, Кандагар, Шинданд. В Ташкенте сначала лейтенантских денег нам хватало на рестораны, потом на забегаловки восточного типа, где отвратительную ташкентскую водку мы закусывали на жаре крупными узбекскими пельменями – мантами, потом уже просто на пьянство на лавочках «в своем кругу» – с луком и консервами. А потом уже ни на что не хватало, только на икоту, ибо это и было целью – спустить все советские деньги, в Афгане они были не нужны. Но всякий правильный советский офицер всегда берег и не выпивал ни при каких обстоятельствах две положенные по закону для провоза через границу бутылки водки – это святое, это для товарищей, которые там ждут.
И вот в какой-то момент этого пьяного тарарама, в последний ташкентский день-ночь перед вылетом, во время горячих клятв и признаний во всеобщей любви ко всем на свете – девушкам, товарищам и родине-матери, я достал из своего огромного чемодана всего два инородных для находящихся там книг предмета – две замечательные, питерского разлива (невеста была из Питера), экспортного исполнения, бутылки «Столичной». А то ведь товарищи, косясь на мой огромный чемодан, все время меня подначивали: «Признайся, ты ведь не две бутылки везешь, весь штаб дивизии напоить собираешься, чтоб служба задалась, карьерист ты хренов, колись…» Вот я и раскололся… Товарищи удивились, но каждый сам знает, что вытворяет, отговаривать не стали. Водка пролилась и растворилась в наших мощных и уже изрядно проспиртованных организмах без всякой пользы для опьянения. Это когда после воздержания пьешь – как там, в Афгане, офицеры, – тогда тебе каждый грамм драгоценного напитка в пользу, а когда после полуторамесячного буйства и пьянства, то две бутылки – полная ерунда для трех-четырех тренированных молодых офицеров. У меня еще был какой-то шанс отвратить назревавшую катастрофическую несправедливость: занять денег, которых у меня уж не было, и успеть купить до отлета самолета на Кабул хоть какой-то, пусть даже ташкентской водки, пусть втридорога… это бы спасло мою к тому времени еще не замаранную офицерскую честь. Но я не сделал этого.
То ли от лени и мутной головы, то ли из дурацкого снобизма и легкомыслия – лучше никакой, чем ташкентской, ставшей к тому времени афганским ругательством (чтоб тебе всю жизнь пить ташкентскую водку и трахать потных женщин!), – то ли еще по какой причине… вот, например, помню и посейчас одну не вполне трезвую мысль, мелькнувшую тогда в моей голове: «Хватит пьянствовать без ума, теперь у меня начнется чистая, трезвая жизнь – без водки и женщин, а только сплошные ратные подвиги и самообразование… зачем мне теперь водка, даже нюхать не буду…» – словом, не купил я ташкентской взамен питерской.
