В дверь грохотали: «Эй, художник-мудожник, выходи до нашего гестапу!» Облепили окна, строили рожи, кулаками стучали по рамам, противно царапали ножичками по стеклу. Стёкла, пожалуй, не побьют — хулиганство, за это не похвалят. Карл взял со стола кухонный нож, повертел, забросил в угол и рухнул на кровать.
Дело, конечно, дрянь — после девяти часов это уже побег, это уже статья, ночью придут, знают, где искать. Но страшнее другое: не случилось ли чего; как Гауз ездит, мы знаем… «Твой дружок в бурьяне неживой лежит…»
Под грохот бесов за окном, под сухое громыхание в небе Карл почувствовал, что засыпает. Внезапно раздался голос, резкий и заливистый:
— А ну, геть звiдси, зараз уси вухи повiдкручую!
Карл вскочил и тихо отодвинул щеколду.
— Е кто дома? — открыла дверь женщина-комендант. — Добрий вечiр, а я лампочки принесла. Та що ж ви окна позакривали, така духота! Хоч бы дощ зараз пiшов. Та нi, знову не буде. Вiн там перегарае в атмосферi. Давайте, вкручивайте, а я стуло подержу. Вот i добре. Ой, що це з вами! Така губа, як у сайгака! — Женщина рассмеялась. — Пробачте, ви менi як синок.
— Та, оса укусила! — небрежно сказал Карл, положив губу на ладонь.
— Ой, да, да, у нас такi оси! — Женщина огляделась. — А де ж ваш товарищ?
— Он к морю поехал. В Лебедевку. Ещё днём. Сейчас уже приедет.
Женщина с сомнением покачала головой.
— Ай, ай… У нас такi дороги… Колдоба на колдобi. Ну ладно. Пiду я. А то може и правда дощ буде.
— Давайте, я провожу, — сказал Карл на пороге. — Вот, темно совсем.
— Та що вы, — засмеялась женщина. — Чого менi бояться, у нас такi хлопцi…
Карл снова лёг. Девятый час, и по всему понятно, что неоткуда им взяться, тишина на весь мир, только постукивают квадратные колёса уходящего грома да шумят вершины тополей и акаций. Дело дрянь, и непонятно, что дальше. Не стоять же на дороге, как есенинская мама или кто там… Ифигения в Тавриде. Почему-то только женщины так безнадёжно ждут. Хотя — царь Эгей… Синее море, залитое солнцем, чёрный парус на просвет кажется бурым, чайки кликушествуют, и ветер звенит в снастях, как тетива, нет, тоньше и волнообразнее, как комар. Комар приближался, звон набирал силу, стал ниже, потом превратился в рык.
Карл вскочил. «Господи, приехали». Было двадцать минут десятого.
Ввалился Брандгауз, бросил каску на пол и враждебно посмотрел на Карла:
— Выпить есть?
Карл кивнул на рукомойник. Донышком стакана Валера поддел штырь, спиральная струя потекла в стакан, пузырясь фиолетовой пеной. Гауз опустил стакан, тонкая струйка пала на известковую побелку, оставив бледный лиловый след.
— Что, побежал Ведмедев?
— Зачем побежал, пошёл. Всё равно опоздал. Он что придумал, — Гауз вытер губы. — Он в зону сейчас не пойдёт. Он ляжет под забором в будяках и станет плакать. В десять объявят побег и начнут шмонать с собаками, а он — вот. Лежит и плачет. С понтом, целый день. Психолог, мать его…
Валера рассказал, что поездка была трудная, что Ведмедев болтался на заднем сиденье, как бочка с дерьмом, не то что… Карл поклонился. Так что за три часа никак не доехали. Потом кантовался около двух часов возле Ведмедевского дома на Пироговской, а ведь дал ему только час, потом Ведмедев вышел с женой — крашеная шмара, манекенщица, и сказал, чтоб Валера себе тихонечко ехал, куда хочет, а его отвезёт жена на «Волге», это быстрее и надёжнее; потом он швырнул Валере, как собаке, пачку «Мальборо», а крашеная шмара оставила на щеке Гауза ярко-красный след от помады.
Гауз потёр щёку.
— Самое противное — пока околачивался у дома, встретил Костика.
— Что ж тут противного?
— Да ты слушай.
Гауз нацедил себе ещё стакан.
— Подожди, я тоже. — Карл пошёл за кружкой. — Ну, со свиданьицем. Рассказывай.
— Так вот, Костик страшно обрадовался. «Тебя, — говорит, — Гауз, сам Бог послал. Надо, говорит, заехать на Слободку, взять мраморную голову и отвезти на Фонтан. А на тачку, сам понимаешь, таких бабок нет».
— Дал бы ему на тачку.
— Да у меня самого только на бензин, не жрал даже ничего, я же неожиданно. Ну вот. Никак не могу, говорю, Костик, пойми меня правильно.
— Ты б ему правду сказал.
— В том-то и дело, что сказал. Совсем обиделся. «Что ты меня за поца держишь! Придумал бы что-нибудь поинтереснее. Эту тюльку ты Карлику прогони. Ему понравится». И ушёл.
— Жалко. Ну да ладно. Потом разберёмся. Ну а с этим как?
— Как и следовало ожидать. У Малой Аккаржи смотрю — шмара в капоте ковыряется, а доктор топчется вокруг, как будто писать хочет. «О! — кричит. — Тебя сам Бог послал». Богу сегодня не хер делать, только меня и посылать… Пожрать что-нибудь есть?
Прошелестел запоздалый тихий дождик. Гауз посмотрел на опухшую Карлову губу.
— Ну и денёк! Ладно. Хорошо всё, что хорошо кончается. Давай спать. Только свет не будем гасить.
— С чего это? Как в тюрьме.
— Может, как в тюрьме. Только надоел этот мрак.
Свет они всё-таки погасили. По стёклам тихо постукивали капли, со стороны тюрьмы доносился лай служебных собак.
ПРОПАЩЕЕ ЛЕТО
Виталий Григорьевич сидел на скамеечке возле зелёной будки бабы Ксюши и выковыривал из штиблета камешек.
Было раннее пасмурное утро, море после вчерашнего шторма слегка пошатывало, низовой ветер пригибал невысокую лебеду.
Можно, конечно, постучать, не спит баба Ксюша, но не откроет она, а для порядка обложит, разъяснив издевательски, что порядочное вино продаётся с десяти утра до восьми вечера. А наглым художникам с их компашкой открывает в любое время суток, наточит трёхлитровый чайник, сама вынесет, ещё и личную помидорку добавит.
Жизнь Виталия в неполные тридцать пять докатилась до этого невысокого обрыва и замерла в шатком равновесии. А было весёлое послевоенное детство в Тамбове, добрые родители, которые вдруг, в одночасье, разъехались и сгинули, лучше не вспоминать. Потом вечерний пединститут и работа фрезеровщиком на алюминиевом заводе. Фрезерный станок волновал Виталика. Грозное вращение фрезы и покорное поступательное движение заготовки предвещали высшую справедливость и гармонию жизни.
Были кущи сирени, убелённые луной, в которых сверкал антрацитовый глаз смуглянки-молдаванки, приехавшей погостить к подруге и читавшей в заводском литобъединении несусветные стихи. За этой молдаванкой и потянулся Виталий Григорьевич в горячий Кишинёв, где был счастлив с полгода, преподавал русскую литературу и строил планы.
Очень скоро жена прогнала его, без всяких объяснений, заметив со смехом, что, когда научится пить, пусть приходит. Виталий стал учиться, был вытеснен из столицы и сейчас, за десять лет прошелестев по республике, утвердился в маленьком черешневом городке Бельцы, в средней школе номер два.
