Книга Прозрачные леса под Люксембургом - Сергей Говорухин

Почему именно здесь, в землях Западной Германии, в пятизвездочном отеле с двором-колодцем и боем часов на городской ратуше, мне приснились мои товарищи, которых давно не было в живых…

Герка, Димыч Разумовский, Форест, Гарик Орехов…

Почему в моем сне мы были перенесены из реальности в сорок третий год и, сидя на железнодорожной насыпи, пытаясь свернуть самокрутку неслушающимися руками, я не замечал, как просыпающийся сквозь пальцы табак смешивался с тяжелой пылью земли и теплый южный ветер гнал его к чернеющим вдалеке разрывам.

Все это было похоже на кино: и задувание искусственного ветра, и пиротехнические дымы, и просыпающиеся из кисета на землю крошки табака – как образ внутреннего опустошения и чего-то пока неясного, но неизбежного…

Там, за пакгаузом, еще шел бой, а мы, измотанные трехдневным противостоянием, тяжело и подавленно молчали, привалившись друг к другу спинами и ожесточенно сворачивая самокрутки. Все, кто остался от четвертой роты.

Где-то за насыпью послышался скрипучий звук патефона:

Ты помнишь наши встречи и вечер голубой,

Взволнованные речи, любимый мой, родной…

А, может, это было из другого сна…

Я наконец прикурил от отсыревших спичек, и тогда Пашка сказал:

– Смешная песенка, – он с треском рванул грязный, с въевшейся сажей подворотничок. – Оставь покурить…

Значит, это было из этого проклятого сна.

– Ты же не куришь, – попробовал оттянуть время я.

– Оставь.

Я знал, что когда Пашка сделает последнюю затяжку, осколок шального снаряда войдет ему в сердце, и, часто-часто растерянно заморгав, он упадет мне на колени всей тяжестью мертвого тела, и я сам оборву рукой настойчивый свет его глаз.

Все так и было в реальном девяносто пятом: и пакгауз, и насыпь, и осколок в Пашкином сердце, и моя рука, задержавшаяся на его лице…

Пробиваясь сквозь сон, пытаясь отсрочить Пашкин конец, я совершенно явственно осознал, что даже во сне мне не дано запомнить их живыми, и в какую бы эпоху нас ни переносило, нам суждено встречаться только на войне, которая снова и снова будет убивать их и по-прежнему оставлять в живых меня. На войне, когда-то так беспощадно прибившей нас друг к другу…

Тогда же возникло в подсознании заглавие рассказа Казакова «Во сне ты горько плакал» и странная фраза: «соскрести боль со стенок желудочка». Сердечного желудочка.

Я плакал во сне. Плакал долго. Вопреки утверждениям, что сон человеческий краток.

Очнувшись, я понял, что плакал наяву, – подушка была сырой и горькой от слез.

Рядом, на краю постели, аккуратно и невесомо приютилась Фредерика – переводчица, с которой мы познакомились на банкете по случаю открытия фестиваля.

– Почему ты плакал? – спросила Фредерика, не поворачивая головы.

Ее номер, в отличие от моего, был номером для некурящих, и я подумал о спасительном свойстве сигарет: пока ты открываешь пачку, нащупываешь зажигалку, прикуриваешь и делаешь первую затяжку, у тебя остается пауза для ни к чему не обязывающего ответа. Сейчас этой спасительной паузы не было, и я сказал:

– Мне приснились мои товарищи…

– Живые? – спросила она, по-прежнему отвернувшись от меня.

– Мертвые.

– Ты потерял их на войне?

– Да.

– Когда это было?

Когда это было? И было ли? Иногда мне кажется, что нет. Слишком много суетного и второстепенного заслонило от меня ту жизнь. Тот отчаянный вдох перед будущим…

– Давно, – я сел на постели, откинул простыню. – А как ты узнала про войну?

– Я видела твой фильм. И нога… Ты оставил ее там?

– Оставил, – усмехнулся я. – Тяжело было нести, вот и оставил. Не тащить же с собой…

Никак не отреагировав на мою фразу, Фредерика повернулась на спину, упрямо глядя в тщательно выкрашенный потолок. За потолок было невозможно зацепиться взглядом – на нем не было даже люстры. Вместо люстры – вычурно-позолоченный светильник в углу. Но глядя именно в этот безликий потолок, она сказала:

– Надо… – она не находила слово. – Надо отпустить себя…

Я встал, пристегнул протез.

– Пойду, покурю, – сказал я Фредерике.

А она по-прежнему смотрела в потолок. Черт бы их всех побрал с пресловутой немецкой непроницаемостью!

– Гутен таг! – улыбнулись мне на ресепшн.

– Гутен таг! – отвечал я, машинально делая ударение на последнем слоге и неожиданно отмечая за собой странную угодливость перед служащими в отороченных галунами ливреях.

Я вышел из отеля, достал сигареты.

По причудливо высаженной платанами улице неторопливыми парами и семьями шли немцы. На утренний ланч, в костелы, на традиционный шопинг по магазинам. Проносились мимо жизнеутверждающие велосипедисты. Была суббота.

Еще четыре года назад я жил командировками. От войны до войны. Изматывающими, для многих безвозвратными…

Три года в мучительном поиске решения снимал картину. И вот она вышла, и я в Германии на фестивале, и все это кажется сном после раскатанных траками тел, подрывов, пепелищ Грозного, мучительного выражения боли на волевых мужских и вдруг ставших по-детски беспомощными лицах…

«Уносите меня. Я убит», – давясь кровавой рвотой, произнес Разумовский за несколько минут до конца.

С него сдирали бронежилет, рвали на груди камуфляж, исступленно нащупывали пальцами затихающий пульс, а он лежал и улыбался пропадающим краскам окружающего мира, теплому сентябрьскому солнцу своего последнего дня. Он успел постичь жизнь и потому безошибочно и спокойно принял смерть.

Принял за восьмилетнего мальчика в окровавленной, рваной майке, чудом вырвавшегося из занятой боевиками школы. Мальчику стреляли в спину, почти в упор, чуть ниже худеньких крылышек лопаток, беззащитно взмывающих и падающих на бегу, и Димыч успел закрыть его собой. Это было тогда, четыре года назад, в Беслане…

– Гутен таг, – поздоровался со мной вышедший на перекур немец и показал на пальцах, что ему нужна зажигалка. – Фойер.

«Фойер». Как глубоко в подсознании сидело это слово.

Немец был ненамного моложе меня, благоухал кельнской водой, привычным жестом открывал портсигар. Мне вдруг страшно захотелось дать ему по морде.