Книга Геррон - Шарль Левински

Ознакомительная версия. Доступно 28 страниц из 136

— Ишь ты, мне дали сыграть сольную партию.

Это, пожалуй, и называется висельным юмором. Нам дали достаточно времени, чтобы привыкнуть к виселице. К петле на шее.

Но тогда, 1 апреля… Как нарочно, 1 апреля! Небесный драматург, выдумавший эту остроту, любит безвкусные шутки. Тогда я еще не привык быть битым. Потому и потерял самообладание. Хотя ведь ничего особенно плохого не случилось. Вообще ничего. Я всего лишь потерял работу. Лишь рухнула моя карьера. А больше ничего.

На мне все еще был костюм, который приходился мне впору. У меня все еще было тело, заполнявшее этот костюм. Я все еще сидел в своей собственной квартире, которая была чистой и теплой. На столе стояла еда. Двумя дверьми дальше меня ждала кровать. Не завшивленная. Я все еще был в раю.

Такси доставило меня домой, и шофер был вежлив.

— Как хорошо, что я еще раз смог вас подвезти, господин Геррон, — сказал он.

В кармане у меня были деньги, чтобы расплатиться с ним. Настоящие деньги, на которые можно реально что-то купить. В городе, где купить можно было все. Пока еще не случилось ровно ничего.

Еще никто не пинал меня в живот. Никто не бил по лицу — просто так, мимоходом, как кивают незнакомому человеку, встретившись на тропе во время прогулки. У меня на глазах еще никто не умер от голода.

Итак, у меня не было никаких оснований так страдать. Все было прекрасно. Относительно прекрасно.

Только я этого не знал. И знание меня бы тоже не утешило. Тогда, в лазарете, ведь я тоже не подсаживался к постели тяжело раненного и не говорил: „Оставь свои вопли на потом, камрад. Я могу гарантировать, что тебе станет только хуже“. Он бы мне не поверил. Такое надо пережить самому.

Тогда, в Берлине, я еще ничего не пережил. Был еще девствен. Со мной было так же, как с маленьким Корбинианом: меня побили впервые, и я не умел с этим справляться. Жертвами не рождаются, ими становятся. Надо репетировать роль. Основательно репетировать. Тогда с каждым разом исполняешь ее чуточку лучше.

Ко всему привыкаешь. Почти ко всему. Натягиваешь на себя толстую кожу, чтобы не так остро чувствовать побои.

Все равно их чувствуешь, конечно. Но в какой-то момент они уже перестают быть чем-то чрезвычайным.

В Берлине я был еще любитель. Один-единственный удар — и у меня отшибло способность думать. В противном случае я бы сам догадался до того, чтобы уехать из Германии.

Но у меня ведь был Отто Буршатц.

— Я забронировал для вас купе, — сказал он. — Поезд утром в понедельник, в десять двадцать одну. Перед этим ты еще успеешь зайти в банк. Сними столько, сколько тебе дадут. Неизвестно, как там будет с переводами.

— Ты действительно считаешь, что мне надо уехать? — спросил я.

И Отто ответил:

— Так уж вышло.

Я не спорил. Просто принял как должное. Был благодарен, что кто-то решил за меня. Сам я в тот день был неспособен это сделать. Может быть, и никогда не был способен.

Если бы в Голландии Отто Буршатц был со мной, если бы он мог за меня решать, когда пришло предложение из Голливуда, — я был бы сейчас в Америке.

Ну ладно.

Так уж вышло.

Мы едем на поезде.

— Надолго ли мы уезжаем? Что с собой брать? — спросила Ольга, практичная наша.

— Возьмите сколько сможете. Когда в стропилах заводится грибок, от него так скоро не избавишься. Если нужны еще чемоданы, для реквизиторской УФА будет честью предоставить вам несколько штук. И для твоих родителей тоже.

Он купил четыре билета. Для него само собой разумелось, что я не оставлю отца с матерью в Берлине.

— Скажи им, что они тебе необходимы, — посоветовал он. — Это облегчит им решение.

— Зачем кому-то их арестовывать? — спросил я. — Они же не знаменитости.

— Не думаю, — сказал Отто Буршатц, — что разница долго будет оставаться существенной.

Он всегда был умным человеком, мой друг Отто.

Он решил за нас, что мы должны поехать в Вену.

— Пока там есть Рейнхардт, — рассуждал Кортнер, — никто из нас не останется без работы.

Даже в своем пессимизме был еще слишком оптимистичен.

Отто продумал все:

— Если на границе спросят, куда ты направляешься, скажи, что в отпуск на две недели. Там ведь никто не знает, что ты вообще-то снимаешь фильм.

— Я уже не снимаю фильм, — сказал я.

— Вот именно, — сказал Отто. Он смотрел в потолок, что было свойственно ему в те минуты, когда он сибирался сообщить что-то неприятное. — Они, кстати, начали продолжать съемки. Через пять минут после твоего ухода.

— И кто же?..

— Фон Нойсер.

— Но он же не умеет!

— На сегодняшний день не это главное, — сказал Отто.

— И все согласились?

Отто опять закатил глаза к потолку.

Никто не забастовал и не вступился за меня. Никто добровольно не станет высовывать голову из окна, когда на улице дождь. Только Магда Шнайдер попросила, чтобы сперва сняли только самые простые эпизоды. Дескать, для сложных сцен ее нервы слишком расшатаны. Настоящая звезда вынуждена снова и снова доказывать, какая она чувствительная.

Потом мы паковались. Ольга паковалась. А меня Отто отвез на Клопштокштрассе. На прощанье он протянул мне руку. Обычно он никогда этого не делал. Когда у тебя в наличии только левая кисть, от рукопожатий отвыкаешь.

У входа в дом я встретил Хайтцендорффа, который откуда-то возвращался. Вид у него был довольный. Как у человека, который немного позанимался спортом для здоровья, а потом позволил себе пару стаканов пива.

— Я не консьерж, — сказал Эфэф. — Я партиец.

Люди, лишенные чувства юмора, всегда страшно гордятся, если им удается сострить.

Папа протестовал, а мама обиженно вытянула губы трубочкой. Но они дали себя уговорить.

— Это лишь на несколько недель, — сказал я.

Они поверили, потому что им хотелось в это верить.

Уезжали мы с Ангальтского вокзала. Людей в форме там было куда больше, чем обычно, но к нам никто не цеплялся. Все были очень вежливы. Проводник, который открыл нам дверь в зарезервированное купе, попросил у меня автограф. На австрийской границе вообще не было никакого контроля. Как будто они уже знали, что скоро здесь не будет никакой границы.

Потом мы были в ссылке. В эмиграции. В изгнании. Потом нас вышвырнули. Выставили за дверь.

Странно, что испытываешь ностальгию по стране, с которой больше не хочешь иметь ничего общего.

Я сделал несколько попыток. В Вене.

— Это для нас большая честь — занять вас, господин Геррон. Мы совершенно точно дадим вам знать, как только найдем соответствующий материал. Но в настоящий момент мы, к сожалению, совершенно не имеем возможности, увы, увы, увы…

Ознакомительная версия. Доступно 28 страниц из 136