— Я бы ещё разок прокатился, — задумчиво говорит Люк. — Всегда хотел покататься на колесе обозрения.
Он вполне может ещё раз проехать один. Я вижу Сару у палатки, плюшевые медведи и пластмассовые банки конфет стоят на квадратных деревянных чурбачках. Она одна, кидает кольца и мажет по призам. Я подмигиваю Люку и подхожу к ней сзади, хватаю её за талию и поднимаю в воздух. Она кричит и пытается повернуться. Я отпускаю её.
— Хуя се, — говорит она. И смеётся, когда выясняется, что это я.
— Ты сказала «хуя», — звонким голосом говорит пацан, он стоит перед ней, и я не мог его заметить. — Нельзя говорить такие слова.
Сара краснеет.
— Это Джимми. Мой сын.
Пацан прижимается к маме, стесняется, на нём английская рубашка и кроссовки с монстрами по бокам. Я думаю о сыне Криса, Даррене, который носит такую же рубашку, похожая манера разговора, у обоих выбритые головы, стрижка номер два в нации скинхедов. Песня The Undertones, «Jimmy Jimmy», проносится у меня в голове, но с Джимми всё в порядке, пареньку Сары не понадобится скорая помощь.
— Поздоровайся с Джо.
Он разглядывает свои ботинки.
— Давай, скажи «привет».
— Привет.
Он стесняется и смотрит только на маму. Я представляю Люка.
— Привет, Люк. Скажи «привет» Люку.
— Привет, Люк. Мама, я хочу ещё раз побросать кольца.
— Я сказала, только раз. Это слишком дорого. Мы через минуту пойдём домой. Я тебя предупреждала, когда мы пришли, так что не спорь, или больше я тебя сюда не поведу. Будешь себя хорошо вести, куплю тебе картошку фри.
В такие моменты здорово, что в кармане есть деньги. Я плачу за пацана, пытаюсь подружиться с ним, пока есть такая возможность. Помогаю ему бросать кольца и выигрываю банку конфет. Мы идём к кассе и покупаем картошку. Я прошу продавца не пересаливать. Мы стоим в сторонке, болтаем ни о чём. Странно видеть Сару с сыном, но ей идёт. Она выглядит сильнее. Ребёнок мало говорит, углубился в еду. Мы уходим вместе, мы с Люком заходим в паб выпить, Сара с Джимми идут домой. Паб полон, но не забит, и я заказываю две пинты лагера, сижу с Люком в углу и рассказываю ему, как мы с его отцом застряли на колесе обозрения, наверху, как Смайлз качался туда-сюда в кресле, пытался меня напугать. Я всё помню, как будто это было вчера. Так часто говорят, но что поделать, если это правда.
— Вы неплохо веселились, — говорит Люк, допивая кружку. Это правда, мы неплохо веселились. Пока не начались проблемы, но это я оставляю при себе. Ни к чему бередить старые раны. Часть меня хочет всё-таки рассказать, но благоразумнее поговорить о будущем, и я спрашиваю, на что сейчас похож Брайтон. Не был там много лет, и я рассказываю, как мы со Смайлзом ездили туда и спали в лодке на пляже, готов спорить, сейчас не так, как в те дни, когда там буйствовали моды и рокеры, и гуляли скинхеды. Я чешу языком, он пьёт.
— Тормоз ты, — говорит он, наконец, прикалывается надо мной. — Чего будешь? То же самое?
Люк идёт к бару, а я осматриваю паб, убиваю время, чуть не подпрыгиваю, когда замечаю Дэйва за стойкой бара, он разговаривает с Миком Тоддом, тот встаёт и уходит. Дэйв поворачивается и смотрит прямо на меня, как будто поймал радаром сообщение. Заказывает себе выпивку, влезая перед Люком, который стоит сбоку. Вижу, Люк качает головой, мол, бухой мудак с зачёсанными назад волосами, в цветах «Сделано в Слау», решает не связываться, как обычно и бывает, когда пьёшь первую пинту за вечер, а другой парень ворчит.
— Не видел, как ты пришёл, — говорит Дэйв, опускаясь на стул рядом со мной.
Он глубоко в нирване, его нос так однажды взорвётся, трубы, изношенные тем количеством кокса, который он туда загоняет. Не могу общаться с человеком в таком состоянии, остаётся улыбаться и терпеть. Сейчас вечер воскресенья, и Дэйв зажигает по полной.
— Прикол в том, — говорит Дэйв, — эти мудаки считают себя круче яиц, как только ты доходишь до грани закона, а я что думаю, ну и хули? В том плане, что глянь на эту цыпочку за стойкой. Клёвые сиськи, лыба от уха до уха, но она всё время лупит лишнюю денежку за пиво, а потом пялится на меня, когда я покупаю кое-что у Мика, чтобы догнаться. Пинта лагера тут стоит на три пенса дороже, чем чуть дальше по дороге. Вот это, я тебе скажу, охуели.
Дэйв крепко набрался, бормочет обо всём подряд. У него на руке повязка, и он прячет её под столом. Наверно, натёр, пока дрочил.
— Наглый мудак, — смеётся он. — У меня с рукой всё в порядке.
— Его слегонца порезали, — говорит Мо, он остановился рядом по дороге к выходу. — Порезали, потом зашили.
— С точностью до наоборот, — говорит его дружбан. — Зашили, потом порезали.
— Порезали, зашили, потом опять порезали.
Они ржут, я сижу, изо всех сил изображаю удивлённую рожу. Мо наклоняется вперёд, а Дэйв разглядел парочку девочек-подростков, проходящих мимо окна, длинные паучьи ножки стучат по дорожке, слой кожи цвета белил обтягивает кости. Им не больше пятнадцати, Дэйв пожимает плечами, повернувшись к нам.
— Его зашили, когда он покупал наркоту у паки в Рединге, — говорит Мо. — Потом его порезали. Он поехал назад, и пошёл в Уэксемский парк, где его зашила местная медсестра из Бангладеш.
Я смотрю на Дэйва. У него новый «Стоун Айленд», другой цвет и стиль. Не знаю, откуда он его взял. Спрашиваю Дэйва, кто это был, и чем он махал, ножом или бритвой.
— Забей. Вообще-то выкидуха. Чувак пересмотрел кино.
— Блядские паки, продают наркотики и работают в больнице. Они везде.
Если бы я покупал пиво на всех, я бы от души харкнул Мо в кружку. Медсестры — это важно, это часть системы соцобеспечения, придурки типа Мо их всех поувольняли бы, если бы могли, чтобы из зарплаты не вычитали лишние пять пенсов. Ну и мудак он.
— А, всё фигня, — говорит Дэйв. — Я плохо соображал и много говорил. Слишком много спида с алкоголем, слишком много коки. Сам дурак. Там всего два шва. Выглядит хуже, чем есть на самом деле.
— Ты вроде говорил, одиннадцать, — говорит Мо. — Одиннадцать швов из-за ебанутого вонючего паки.
Мо и его дружбан ржут и уходят. Дэйв смотрит им вслед.
— Дрочилы.
Мы тихо сидим, потягиваем пиво, смотрим на улицу. Я спрашиваю его, помнит ли он паб под названием «Грейпс», пока они не зажрались и не установили там большой экран.
— Ага, — смеётся он, откидываясь на стуле. — Нам наваляли по ушам рядом с ним. Мы валялись в канаве, как бухие бомжики. Крис пришёл и всех оттуда вытащил. Из-за чего мы тогда дрались?
Хуй его знает. Я вырубил Дэйва, когда мы поднялись на ноги. Он забыл. Потом я уехал, в Гонконг. Наверно, там не было каких-то серьёзных причин, просто ощущение, что надо сравнять очки. Хорошо, что он не помнит, как я его вырубил.
— Ты меня тогда вырубил, — говорит он. — У тебя всегда был хороший хук правой. Кстати, Мо правду говорил про швы. Одиннадцать, пидорас он. Останется шрам. Рука болит, пиздец.
