Ну при чем тут, скажите на милость, яблочный сидр?!
Когда Денхольм открыл глаза, за окном уже темнело.
За окном… За окном?
— Похоже, я проспал целый день, — задумчиво выговорил он плохо слушающимися губами.
— Прибавьте еще пяток — и не ошибетесь, — поддакнул знакомый, но безумно старый, уставший голос.
Но даже еле различимое старческое брюзжание (откуда оно взялось?!) не смогло вытравить вскинутые наподобие штандарта нахально-самоуверенные нотки.
— Эйви-Эйви, — почти ласково пропел король, не поворачивая головы. — А мы так испугались, что ты нас бросил…
— Надо бы, — сурово припечатал проводник. — Но если уж берусь за работу, довожу ее до конца.
— Не сердись, — попросил Денхольм, решаясь на главный в своей жизни подвиг и отрывая голову от подушки.
И поразился до задохнувшегося страхом сердца произошедшей с бродягой перемене.
В глубоком кресле, пригибая плечи так, словно на них свалилось небо, сидел немощный старец. Если бы не шрам, если бы не голос, если бы не привычные, как собственное «я», посох и лютня, король поклонился бы незнакомому ведуну со словами глубочайшей благодарности за заботу о нем, неразумном…
— Что у тебя с лицом? — разом пересохшим языком вытолкнул он.
— На себя посмотрел бы, — с ноткой накопившегося ехидства парировал Эй-Эй. — Видишь ли, хозяин, за все в этом мире приходится платить. А первое заклинание произнес все-таки я…
Сгорбленный, постаревший еще лет на двадцать, старик неторопливо дегустировал содержимое пузатой запыленной бутыли, и, судя по запаху, ему перепала крепчайшая рорэдольская настойка из перебродивших яблок. Временами он отрывался от своего увлекательного действа и что-то записывал в книжицу в охристом переплете.
— Зеркало! — слабым голосом потребовал король, полный самых дурных предчувствий.
Эйви-Эйви с кряхтением поднялся, опираясь о посох, и вручил ему начищенную до блеска стальную пластинку. Король впился в нее взглядом, словно выжигая на отражении возможные перемены.
На первый взгляд все осталось как было, и Денхольм с немым укором оглянулся на зловредного проводника, сыгравшего с ним глупую шутку. Потом вгляделся внимательнее.
Да нет, все было на месте…
Разве что язвы еще не до конца затянулись…
Разве что распухшие губы едва шевелились под слоем висящей клочьями мертвой кожи…
Угрюмая складка, пролегшая между бровями…
И жесткие складки, прорвавшие уголки губ…
И чайки морщин на обветренном лбу…
И седина, паутиной вплетенная в темные кудри…
И первая муть в бывших когда-то ярко-карими глазах…
Лицо воина лет пятидесяти, не меньше. Его лицо через пятнадцать лет!
Денхольм обернулся к проводнику, выпуская на волю взгляд пойманной птицы… Эйви-Эйви смотрел с жалостью и пониманием. За все в этом мире приходится платить. И за неведение тоже… Узкая холодная ладонь коснулась воспаленного лба короля, скользнула ниже, на глаза — и дальше к подбородку, словно сглаживая нелепый грим, оставленный на память жестокой Судьбою. Пробудившаяся было боль утихла без сопротивления, воспаленные зрачки успокоились, принимая в себя милость всесильного Йоххи…
И выпала из рук злополучная стальная пластинка, со звоном теряя свое отражение…
Король спал. Но и в новом сне его преследовал пьянящий запах яблок…
— Ну вставай, куманек! Хватит дрыхнуть! Образ подыхающего героя у тебя получается плохо! Вставай, говорю! Этот пьяница пошел за новым кувшином, ему здесь выпивку за «просто так» дают!
— Опять яблоки? — полный самых дурных предчувствий, король приоткрыл левый глаз и придирчиво осмотрел шута.
Подсыхающие царапины на довольно ухмыляющейся роже полностью соответствовали его извращенному чувству прекрасного. Санди остался прежним, а значит, этот Мир не до конца рухнул в пропасть!..
— Да нет, — между тем жизнерадостно вещал светящийся от избытка энергии шут. — Яблочной настойки он уговорил три кувшина, теперь пошел за ягодной наливкой! Говорит, достойная вещь! Мне вот интересно: достойная кого?
— Да хоть самого короля! — не в меру пылко заверил проводник, воздевая к небу пузатую бутыль. — Рорэдримы знают толк в хорошей выпивке!
— Это лишний раз подтверждает, что ты местный! — весело откликнулся Санди.
Король смотрел на них в немом умилении. Похоже, эти двое спелись наконец за время его болезни. Он и сам с удовольствием присоединился бы к их веселью… Да только пристало ли воину с его лицом дурачиться вместе со стариком и мальчишкой?!
Со стариком? Король с удивлением осмотрел Эйви-Эйви.
Проводник, без сомнения, изменился. И в то же время остался прежним по сравнению с тем, что примерещилось в горячечном бреду. Что-то незнакомое, неуловимое мешало выткать привычный образ Эй-Эя, но что? Какая призрачная игра светотени легла на морщинистое лицо, словно смазывая краски обыденности?
Разве что стал он еще тоньше и суше?
Разве что глаза впитали в себя новую порцию боли?
А движения стали медлительнее и осторожнее?
— Пей, господин! — Полный до краев кубок из ниоткуда возник перед носом Денхольма, и обветренная худая рука легла на его плечо. — Пей! Доброе вино бодрит израненную душу!
Король принял кубок обеими руками и встал, поднимая над головой заздравную чашу.
И увидел себя в огромном, до пола, зеркале из тонкого стекла, явно гномьей работы.
Его язвы почти затянулись, не слишком портя общую картину, и губы выглядели вполне пристойно — такими не грех целоваться! И в целом… Если забыть про подсыхающие следы покореженной язвами кожи, в целом он выглядел даже лучше, чем обычно: свежо и молодо, словно омытый живою водою. Не было ни седины, ни морщин, ни безмерной усталости сломленного жизнью путника… Был король, гордый и прекрасный, каким его рисовали на иных картинах. Хотя и немного помятый. И побитый, словно объеденный молью меховой палантин.
— Что со мной? — разом забыв про наполненный кубок, крикнул Денхольм.
— Не нравится, — обратился к Санди проводник, словно ища сочувствия и поддержки. — Я же говорил… Простите, господин, те мази и травы, которыми вас тут потчевали… Ну, в общем, они дают такой… гм… эффект. Дорога это быстро поправит, будьте покойны! — добавил он так, словно речь шла о существенных внешних недостатках.
Король махнул рукой и залпом опрокинул чашу пряного пойла, насквозь пропитанного запахом летних болотных ягод. В конце концов так было гораздо лучше, чем уныло пялиться на свое постаревшее отражение. Приснилось оно, что ли?
Весь последующий восьмидневок он мало выходил на свежий воздух, отъедаясь и отсыпаясь про запас. Проводник и Санди с тоски спелись окончательно, причем в прямом смысле этого слова: оба немилосердно терзали лютню и ругались мудреными музыкальными терминами, из коих выходило, что Эй-Эй «ставит» шуту руки. В какое место он ему их наконец вставит, Эйви-Эйви отвечать отказывался, а Санди оскорбленно дулся, бормоча что-то о дурной компании, в которую он, бедолага, попал с детства.
