Книга Путь пантеры - Елена Крюкова

Хавьер не мог слышать, что шепчет ночью Фелисидад.

Хавьер не мог видеть Фелисидад.

Хавьер пропал.

Вот так, с виду просто, пропал – и все, ушел из дома и не вернулся. Так бывает в большом городе. Ну, пропал и пропал, так ведь и приблудный пес был, что жалеть? И без него в доме народу хватает. Все-таки жаль, славный был парень, работящий, помогал по дому, и, кто знает, может, еще и выучился бы, сеньор Сантьяго помог бы по доброте душевной. Где он сейчас? Что с ним? Можно, конечно, дать объявление в газету, да стоит ли? Как был он бродягой, так бродяжить его и потянуло. Как волка ни корми, он все в лес смотрит. И все же он мог, мог слышать ее шепот, и видеть ее тоже мог – всю, маленькую и смуглую, как будто на ладони его лежала персиковая косточка и он ее рассматривал, все ее извивы и изгибы. Он и вдали был как вблизи, рядом с ней. Где он теперь? Она не знала. Чувствовала: жив. Не вернется никогда. Закрывая глаза, она видела раскрытую суконную собачью пасть, бамбуковую палку, на которую насажена самодельная маска. Снова слышала свой вопль, чувствовала намокшую кровью ночную рубашку между судорожно стиснутых ног. «Я прощаю тебя», – шептала Фелисидад, и перед ее глазами моталась, дергалась беззубая жалкая, влюбленная улыбка, восторженно глядели на нее глубоко запавшие под лоб, всаженные двумя пуговицами в череп глаза, и в этом затравленном, обожающем взгляде она читала: «Я хотел быть твоим мужем, твоим любовником, твоей игрушкой, тряпкой в твоей руке, смятой бумагой, и чтобы ты меня выбросила, но все-таки в руке подержала немножко. А вместо этого я ушел и стал твоим ангелом. Теперь я всегда над тобой, будешь или не будешь ты думать обо мне. Не думай. Забудь. Наплевать. Ангелам не нужны мысли. Им нужно немного марли и немного медной проволоки, чтобы смастерить однажды рождественский подарок для тебя».

Тень плыла, текла по стене. Изогнулась углом в свете фонаря.

Снова сжалась в комок. Замерла. Расплывались очертанья.

Слышно дыхание человека. А может, зверя.

Нет, все-таки человека: пахнет табаком, вином немного.

Опять сдвинулась с места, поплыла.

Ночь – океан, и люди – пловцы в нем.

Как увидеть лицо того, кто отбрасывает тень?

Нельзя. Не гляди.

Слышно: сплюнул. Тень качнулась. Рядом с черной фигурой другая тень выросла – странный круг, и расплылся в овал, и у овала талия появилась, как у женщины.

Это человек держит в руке гитару, ну да, и вдоль домов тихо идет, осторожно. Шаги слышны.

Он идет и сам себе не верит: жив ли я? Иду ли?

Ноги сами делают свое дело. Ноги идут.

Если сильно прислушаться, уши навострить по-звериному, можно услыхать легкий, легчайший перезвон гитарных струн: о них ударяются не пальцы – ночной воздух.

Горит фонарь. Горит белым тюремным, слепящим светом. Все видно в таком пронзительном свете.

Все, да не все.

Не видать того, кто медленно, тихо идет вдоль стены.

Идет человек, держит гитару в руке. Вот остановился. Хочет курить. Сунул руку в карман. Черный квадрат на стене – пачка сигарет в руке. Закурил. Тень от дыма вьется черными длинными нитями. Прозрачными. Призрачными.

Не оборачивайся. Ты никого не увидишь.

Стоит, курит. Кидает наземь окурок. Прижимает гитару, как женщину, к боку. Ты одна у него осталась, гитара. Наверное, это бедный уличный марьячи, и не заработал сегодня ничего. Так, на банку пива и на пакет сушеных анчоусов, чтоб не сдохнуть от голода и одиночества в жалкой, забитой до потолка старыми газетами, пустыми бутылками, клопиной мансарде. Он придет в мансарду и ночь напролет будет глядеть телевизор. Кажется, в Африке убили тирана. А в Азии – еще одного. На экране будет он видеть, как солдаты втыкают штыки в беззащитные человечьи тела. Эти люди владели странами и народами. Они трупы. Кто они теперь? А завтра он будет труп. Кому нужны его страстные песни?

Все? Покурил? Иди.

Стронулась с места тень. Поплыла. Расступился океан ночи.

До следующего, после площади, перекрестка ты, призрак, точно не захочешь курить.

В пачке осталось три сигареты.

Тебе, тень, хватит до дома.

А дома лежит еще пачка. На полу. Под диваном. Диван похож на ягуара. Весь в старых, засохших коричневых пятнах. Он купил диван с рук, по дешевке, по объявлению в газете. Устал спать на полу на тощем матраце. Купил, а диван пятнистый. Весь кровью заляпан. Смотрел, смотрел на диван и вдруг все понял. Здесь его отец убил его мать. И после этого он стал призраком. Призрак марьячи поет и плачет. И пляшет. Сквозь дымную кожу призрака видна калака. Когда наступает День мертвых, призрак ходит по кафе и ресторанам и поет, поет красивые песни. Его молодые люди не видят. Деньги ему не кидают. Его видят лишь старики и жалеют, и бросают ему монету дрожащей рукой. И слышат, как тихо звенят кости калаки. И шепчут что-то ржавыми губами: может, благословляют.

Если много курить – воздух в кафе станет плотным, синим, прогорклым, и его невозможно будет вдохнуть. Говорят, в Японии в ресторанах сотворили такое чудо: курильщик садится под стеклянный колпак, с вытяжкой наверху, и смолит в свое удовольствие, сколько хочешь! Сидят мужик или баба как в аквариуме, как рыбка или рак в банке, а некурящий народ ест-пьет за другими столиками, на страдальца таращится. И охота ему легкие свои дымом забивать?

Курить не перекурить! Сегодня гуляем. Курим сигары! Настоящие, гаванские! Ох, крученые, толстые!

Клубок табачного дыма отделился от столика, поплыл. Алисия обнажила верхние зубы и розовую десну – это она так усмехалась. Она была уже пьяна, ну, это по обыкновению. Трезвая Алисия – это нехорошо, это нонсенс. Алисия слегка покачивается на высоких, десять сантиметров, каблуках и гордо идет по залу, чуть взмахивая лебедиными руками, сохраняя равновесие – это да, это традиция! Неужели она видит табачный призрак?

Видит, она зрячая кошка. В кафе, в ночи, все женщины – или красивые шлюхи, или старые кошки. А вот и еще один дымный абрис меж столами нарисовался, заколыхался, стремясь воплотиться, да сил не хватает. «Сил тебе не хватает, певунчик», – презрительно дрогнула губой Алисия, перекатывая языком сигарету из угла в угол рта. В чьих руках задрожала, вспыхнула красной точкой огня гаванская сигара? Кто затянулся так жадно, что даже закашляться не смог, а только воздух призрачным ртом ловил, ловил?