— Уже обратились. Он будет работать. Вот — предложил клин клином вышибать: сызнова опиявить всех, кого Козюлькин пользовал, да старый-то наговор и отменить… А только свободы по принуждению не бывает. Я, честно говоря, даже подумать боюсь, что это за существо такое получится: человек, запрограммированный на свободу… Тут что-то другое потребно.
Крякутной молчал.
— Ну, а если бы Сусанина не было? — спросил Богдан. — Если бы никого? Никого-никого не осталось, чтобы спасти людей и помочь стране? Только ты?
Несколько долгих мгновений они с Крякутным стояли лицом к лицу, прожигая друг друга раскаленными взглядами. Это был самый настоящий поединок. «Схватка на взглядах, — подумал завороженно наблюдавший Баг; в поединках-то уж он понимал. — Не зря водил я Богдана в Зал к Боло…»
Шумно засопев, Крякутной повернулся ко всем спиной и спрятал вдруг озябшие руки в карманы. Уставился вдаль, в дрожащую мутную мглу.
— Не знаю… — пробормотал он. — Не знаю.
Баг перевел дух.
Крякутной шагнул из-под козырька. Поднял голову, подставив лицо дождю, и со страшной тоской посмотрел вверх, словно бы мучительно пытаясь заглянуть в чугунное небо. Глухо сказал:
Апартаменты Богдана Руховича Оуянцева-Сю, 23-й день восьмого месяца, средница, поздний вечерЖанна еще с утра почувствовала, что муж ее пребывает на грани возможного для человека нервного напряжения. Она не спрашивала его о том, чем это вызвано: догадывалась — нынешним расследованием, вступившим в решительный период. Она не задавала ему никаких вопросов: захочет — сам расскажет, обычно так и бывало. Но и сидеть сложа руки не могла. Выполнять беспрекословно просьбы любимого человека, пусть даже такие странные, как изображать телефонную скорбь, — не слишком-то большая помощь. А что еще может в таком положении женщина?
Жанна ушла из библиотеки пораньше, с удовольствием уселась за руль великолепного «тариэля» — удовольствие пока не приедалось, и Жанне грезилось, что оно останется таким же острым и нежным всегда, — и покатила по магазинам. Придя домой, убралась, тщательно пропылесосила ковры и книги. Ей передавались уже самые мелкие, самые бессмысленные и потому — самые милые привычки Богдана: вполголоса мурлыча себе под нос, Жанна водрузила в вазу громадный букет и поставила на стол в гостиной, потом в вазу поменьше — другой и поставила на столик у изголовья их ложа. «Наш уголок я убрала цвета-ами…» Красиво расставила на столе, кругом букета, вазу с фруктами, вазу со сластями, серебряные подсвечники с красными свечами, хрустальные бокалы для вина. В холодильнике вкрадчиво и обещающе стыли две бутылки «Гаолицинского».
Приняла ванну, надушилась, накинула тоненький балахончик прямо на голое тело и с книгой в руке уселась ждать у окна. А царица у окна села ждать его одна, вспомнилось ей. Потом вспомнилось, чем это кончилось. «Вот уж не дождетесь, — подумала Жанна, — вот уж что-что я снесу, так это восхищение. Тонны восхищения. Горы восхищения. Снесу, куда велишь. Только приходи скорей».
Шум повозок на расцвеченной огнями окон и реклам Савуши, мокрой и оттого похожей на жидкое зеркало, постепенно затихал. На стекле радужными икринками созревали мелкие капли дождя. Темнело.
Чуть живой от усталости, Богдан появился, когда пробило половину десятого. Он с некоторым трудом расстался с Багом; у того настроение было не лучше, и еч предложил, раз уж в багажнике болтается предусмотрительно купленная Богданом еще с утра бутылка особого московского, откупорить ее не откладывая. «Страна сильна традициями, еч. И напарники тоже, верно? А у нас уже традиция — как заканчиваем что-нибудь сумасшедшее, так пьем эрготоу. Нет? Точно нет? Ну, как знаешь. Жаль. Тогда счастливо, Жанне привет». — «Стасе привет». Богдан боялся, что после этого сокрушительного, убийственного успеха, с такой чернотой на душе, как сегодня, обязательно переберет, непременно напьется, и одной бутылки окажется мало. А зачем? К чему? Еще Конфуций сказал в двадцать второй главе, что истинный благородный муж не может всерьез надеяться рисовым вином поправить несовершенство мира. И Богдан поехал домой.
Жанна, заслышав скрежет ключа в замочной скважине, кинула книжку и побежала встречать. Свежая, благоуханная, сияющая, она припала к груди мужа, щекоча ему подбородок пышной копною светлых волос.
О чем говорить с мужем, когда он чуть живой от усталости? Ни о чем. Щебетать о чем придется, — хотя бы для того, чтобы был предлог ходить за ним, как собачонка, пока он переодевается, пока умывается… «А сегодня такой смешной был казус в зале редких рукописей… Ты знаешь, я когда читала этот манускрипт, вот что про Ордусь подумала… И ты понимаешь, я останавливаю „тариэль“, открываю окошко, спрашиваю: в чем дело? — а он… В душ нырнешь?» Конечно. «Полотенце подать?» Там уж приготовлено. «Хочешь, я тебя вытру?» — «Жанка, я тебя стесняюсь!» — «Ну и пожалуйста», — она немного картинно надула губы и вышла из ванной. Нет, все-таки мужчины сумасшедшие. Стесняюсь…
Зажгла свечи. Вынула первую бутылку и поставила на стол. Придирчиво оглядела комнату напоследок — вроде все в порядке.
Взбодрившись и несколько ожив после душа, Богдан добрел наконец до столовой и замер. — Жанна… — восхищенно пробормотал он. — Любимая моя, чудесная моя Жанна…
Ее глаза счастливо, самозабвенно сверкали.
Они уселись за стол, и Богдан протянул руку к бутылке. Из прихожей снова раздался осторожный скрежет ключа.
Жанна помертвела.
— Господи, — встревоженно пробормотал Богдан, а услышав звук открываемой двери, бросился навстречу неведомой опасности. «Где пистолет?»
Пистолет не понадобился.
Потому что в прихожей стояла, заложив руки за спину, чуть наклонив голову, в темно-сером, сильно приталенном дорожном халате — Фирузе. Похорошевшая, смуглая, родная.
— Господи… — обалдело повторил Богдан. — Фира!
Она серьезно, выжидательно смотрела на него немного исподлобья своими огромными, темными и бездонными, как среднеазиатская ночь, глазами.
— Жанночка, — с восторгом крикнул Богдан, повернувшись в сторону гостиной, — иди скорей! Это Фира приехала!
Он обнял ее, зарылся лицом в черные, как смоль, немного встрепанные волосы, пахнущие дождем и дорогой. И женой.
— Как кстати, Фира, — забормотал Богдан, гладя влажную, жесткую спину дорожного халата. — Как кстати… А мы тут с Багом на этой седмице опять Родину спасли… Теперь вот свободный вечерок выдался, Жанночка «Гаолицинского» купила… Проходи скорей!
Старшая жена вынула правую руку из-за спины и с отчетливым мускульным напряжением протянула навстречу мужу. Богдан, отстранившись, пригляделся: Фирузе держала тяжеленную плеть.
— Господи… — пробормотал Богдан в третий раз. У него даже ноги обмякли; он ничего уже не понимал.
— Я плохая мать, — негромко сказала Фирузе. — Я бросила малышку в доме деда на целую ночь. И я плохая жена, потому что прилетела, не спросясь тебя. Но я так соскучилась, Богдан! — со страстным придыханием выговорила она. — Так измучилась! Каждую ночь вижу тебя во сне, каждую… Я просто не могла больше терпеть. Прости. Можешь меня отхлестать, но… возьми меня сегодня на ложе. Завтра в семь двадцать у меня обратный воздухолет[59].
