Ты посвятил себя строительству, ты выстроил во мне любовь. Я выдыхаю твое имя. Сейчас мне недостает твоего голоса, твоего лица. Ты действительно считаешь, что мы вызываем у Бога скуку? Однажды ты сказал, что Ему с Америкой скучно. Иногда мне кажется, что ты недооцениваешь Бога, то есть презираешь веру, которая в тебе сидит из-за страха смерти. Ты заключил неудачную сделку и дурно распорядился своей долей барыша. Тебе бы быть женщиной. Женщина с газетной фотографии, с мертвым ребенком на руках, знает, что на нее обрушился Бог. Я ощущаю Его надо мной, вокруг меня, в тебе, несмотря на тебя, из-за тебя. Жизнь — это игра в „потерять и найти“. Бее, пора готовить Кену ужин. Люблю и ни о чем не жалею. Целую».
Пайт с облегчением откладывал эти длинные, полные самолюбования письма. Ему больше нравились записочки, вроде: «Ты по-прежнему спишь с Джорджиной?»
Услышав от нее про Питера, он рассказал ей про Джорджину. В сентябре то ли инстинкт, то ли сплетни подсказали Фок-си, что он взялся за старое. В действительности все ограничивалось днем смерти ребенка Кеннеди и всего тремя встречами за следующие полтора месяца, и то посвященными поиску способа, как выпутаться. Джорджина была угрюмой, пассивной, с плоским животом, неизобретательной в сексе. И в постели Фредди, и снаружи, под солнышком, Пайт так нервничал, что это сказывалось на эрекции. Записка Фокси была предостережением, громким хлопком в темноте. Он побывал у Джорджины еще раз, в начале октября: обстрел иголочками лиственницы, бледное солнце, дрожащий подбородок и глядящие в сторону, полные слез глаза Джорджины. Уезжая, он не оставил сомнений, что нескоро появится снова. Повинны были все: Анджела с ее подозрительной интимностью с Фредди, Фредди и его угрожающее поведение в последнее время, Пайт со своими напряженными отношениями с Галлахером и с большом объемом работы, сама Джорджина — любой роман зиждется на взаимной независимости, а Джорджина согрешила, впав в зависимость. Она мужественно кивала, но ее зеленые глаза отказывались смотреть ему в глаза, хотя он крепко держал ее за голые плечи. На вопрос Фокси он ответил отрицательно: нет, он не спал с Джорджиной с тех пор, как Уитмены объявились в городке и как он впервые увидел Фокси, захлопывающую после церковной службы дверцу машины. Теперь он отсчитывал срок своей любви с этого момента. Он признавал, что Джорджина остается его другом и что иногда она — при таком муже ее никто в этом не обвинит — звонит ему на работу. Этого он не мог не признать — вдруг Фокси уже знает об этом от Мэтта и Терри? Его обман приближал Фокси к статусу жены.
«Загадки:
1. Что это: пять футов девять дюймов, принадлежит к епископальной церкви, вот-вот взорвется?
2. Что меньше товарного вагона, но больше человечества?
3. Пять футов, ловкие руки, рыжие волосы, большие ноги, иностранное происхождение?
4. Совсем маленький, а удовлетворяет?
1. Фокси Уитмен.
2. Кровать.
3. Рыжий кенгуру, занятый вышиванием. Ха!
4. Правильно. Где ты, любимый? (Отгадки поставить вверх ногами.)»
Со временем ее записки становились короче и игривее; осенью он виделся с ней все реже. Работы в ее доме были завершены, Галлахер заключил новый лакомый контракт — расширение местного ресторана с отделкой в старинном стиле. Пайту приходилось целыми днями состаривать фабричную древесину и мастерить финтифлюшки под семнадцатый век. Хозяева «Тарбокс Инн», два деловитых брата-грека, хотели открыть новое крыло к ноябрю. Приходилось часто ездить в Матер за старым кирпичом, в Броктон за сваренными вручную железными деталями, в Плимут — изучать деревянные конструкции колониальных времен по описаниям, совершенно не переводимым на современный язык. Напрасно Пайт бился, пытаясь найти современные аналоги старых правил, густо замешанных на пуританской этике. Фальшивая старина предвещала архитектурную мумификацию, ожидающую любимый городок, чья красота была как раз следствием заброшенности. Он сходил с ума, скучая по Фокси, и дошел до того, что угадывал ее силуэт на улицах других городов, даже в загаженных проездах, ведущих на строительные склады. Каждая машина той же марки и цвета, что у Фокси, приводила к остановке сердца, любая светлая головка в чужом окне дарила надежду. Иногда им все же удавалось встречаться — то в каком-нибудь из баров Матера, под неоновой рекламой пива, то в лесном заповеднике к западу от Лейстауна, где ей облепляли руки огромные комары, стоило парочке остановиться, чтобы обняться, то на диком пляже к северу от Даксбери, где о берег бились огромные волны, а высокие дюны были усеяны ржавыми консервными банками, битым бутылочным стеклом и рваными трусами. За пределами родного городка опасность разоблачения казалась даже больше, потому что здесь царила полная непредсказуемость; к тому же по мере приближения даты родов Фокси все больше боялась уезжать далеко. Вне Тарбокса они чувствовали себя грешной парочкой, прячущейся от чужих глаз. Живот Фокси выглядел здесь невозможным абсурдом. Не то, что в ее продуваемом ветерком доме, где они превращались в прекрасных нагих любовников, в певучие сосуды страсти. Главной их мечтой было провести вместе ночь.
«Пайт, Кен будет со вторника по четверг на конференции в Нью-Йорке, в Колумбийском университете. Может быть, ты освободишься и приедешь ко мне, или мне поехать в Кембридж, к моим друзьям, Неду и Гретхен? Кен предпочитает последнее, потому что не хочет оставлять мет одну, но я могу с ним поспорить, если есть, ради чего. Есть ли? Мне больно, мне нужно слушать твои восхваления. Что есть мой живот — уродство или новая форма красоты?»
Он не сумел освободиться. Работы в ресторане вошли в финальную стадию, и ему, Адамсу и Камо приходилось пропадать там по десять часов в день. Теперь, когда опали листья, дорога вдоль побережья стала опасной. Он стеснялся проезжать мимо дома Торнов на холме, к тому же осенью дом Уитменов просматривался от Литтл-Смитов. Возможности видеться с ней вечерами теперь тоже не было: Анджела, увлекшись психиатрией, стала водить дружбу с Эпплби и Фредди Торном, а где Фредди, там и его жена. Когда в разговоре был упомянут предстоящий отъезд Кена Уитмена, Джорджина перевела на Пайта выразительный взгляд. Пайт предложил Фокси поехать в Кембридж, чтобы притушить сплетни и избавить его от соблазна выкинуть что-нибудь отчаянное и все бесповоротно испортить.
«Проклятье! Моя мать решила приехать, чтобы помочь мне в „решающий момент“. С понедельника она будет у нас. Встретимся завтра у церкви».
Пронзительные октябрьские дни наполнились ее отсутствием. По вечерам, когда не намечалось вечеринок, они с Анджелой сидели дома, в удушающей атмосфере его вожделения.
— Хватит вздыхать.
Пайт удивленно высовывался из-за номера «Лайф» (протестующие монахи в темно-оранжевых одеяниях на обложке).
— Разве я вздыхаю?
— Значит, это ты так дышишь.
— Прости. Попытаюсь не дышать.
— Что тебя гложет? «Тарбокс Инн»?
— Ничего. Просто как-то неспокойно. Что там в холодильнике?
— Ты уже туда заглядывал. Смотри, разжиреешь! Почему бы тебе не выйти посмотреть на звезды? Не могу выносить эти твои вздохи.
