Сердце бьется в горле: я вижу моего милого из Восточного Гарлема, моего сексуального и ласкового зверя. Он восходит на хрустальный алтарь, медленно, сцепив руки за спиной, взгляд холоден, губы сжаты. В джинсах и льняной рубахе — ни дать ни взять реклама фирмы «Левис». Гром аплодисментов, усиленный эхом под высокими сводами, разом смолкает, когда пастор, раскинув руки буквой V — виктория, — продолжает свою речь:
— Был между фарисеями, говорит нам святой Иоанн, глава 3, строфа 1, некто именем Никодим, один из начальников иудейских, и спросил он Иисуса: «Равви! Как может человек родиться, будучи стар?»
И Ханли обращается, войдя в роль Никодима, к Джимми, который отвечает на его взгляд без всякого выражения. Молчание затягивается, пастор делает отчаянные движения бровями, понимая, что держать паузу слишком долго — гибель для шоу.
— И вы, Джимми Вуд, — подсказывает он, — живой ответ на вопрос Никодима! Ибо Господь наш сказал: «Может человек в другой раз войти в утробу матери своей и… родиться!»
— Только речь шла о крещении, а не о клонировании.
Я придвигаюсь поближе к экрану. После реплики Джимми улыбка начинает сползать с лица пастора. Оператор берет в кадр замершую в ожидании толпу. Потом, крупным планом, Джимми — он невозмутимо почесывает нос. От блика мерцает спрятанный в бороде микрофон.
— Ибо клонирование есть второе крещение, — заключает пастор, — если, конечно, Дух Святой…
— Не слушайте эту хрень, — резко бросает Джимми, устремив глаза в камеру. — Я пришел сегодня в этот храм торгующих, чтобы сказать вам: выключите ваши телевизоры, не верьте самозванцам, наживающимся на имени Господа, прислушивайтесь отныне только к своему инстинкту, к своему сердцу и своим сомнениям, ибо вера начинается с сомнения, а истинно сомневающийся сомневается во всем, даже в обоснованности сомнения.
— Так Иисус держал провокационные речи, чтобы достучаться до душ человеческих, — комментирует пастор веселым тоном, покровительственно приобняв плечи Джимми.
— Пошел ты! — Джимми стряхивает его руки. — Позвал меня — так дай мне сказать! Я недолго, три минуты, потом валяй, продолжай свое шоу с рекламой, но если ты меня перебьешь, я заставлю тебя съесть твой микрофон, ясно? А вы, те, кто слушает меня по всей стране, во-первых, знайте, что мне нечего вам сказать. Все уже сказано. Перечитайте Библию, перечитайте Талмуд, Коран, Бхагавадгиту или просто посмотрите, как растет, как живет дерево; вы услышите слово Божье, не искаженное посредниками, — все они лжецы от божественного, сделавшие из религии орудие войны и рабства, насос для выкачивания денег, все эти мародеры типа Ханли, с которых станется и кровь святого причастия превратить в кетчуп!
— Истинно говорит он, признаю! — вдруг вмешивается пастор, и камера тут же дает его крупным планом. — Покаемся, братья, ибо пробил час!
С мелькнувшей в глазах паникой он совладал мгновенно, и снова из него прет мистическое вдохновение:
— Да, это правда, я грешен: я поддался искушению нести и распространять свыше сил своих спонсорством и щедротами паствы слово Божье, но ведь главное — чтобы оно распространялось, не так ли?
— Какое слово Божье? «Трепещите, ибо близок час Апокалипсиса, бойтесь гнева Всевышнего»? Это ты долдонишь сорок лет подряд, подпитываешь страх, на котором держится твоя коммерция? Это слово, Ханли, можешь засунуть себе в зад!
Возмущенно-восторженный гомон наполняет собор. Он все громче, слышны крики: «Давай! Врежь ему! Вздуй хорошенько!» Телевизионная месса вдруг превращается в боксерский поединок. Я включаю запись и звоню в редакцию «Нью-Йорк Пост». Нед Жарретт — он был редактором колонки дизайна в моем журнале, а теперь ведет там полосы светской хроники — заканчивает редакционную статью для завтрашнего номера. Говорю ему, чтобы посмотрел BNS и зарезервировал мне три колонки на первой полосе, если их интересует эксклюзивное свидетельство подруги Христа. Вешаю трубку под его хихиканье — ничего, через десять секунд ему станет не до смеха — и снова прилипаю к экрану, где Джимми разошелся вовсю и орет на фанатов, которые рвутся к нему через кордон охраняющих клирос молодчиков в белых стихарях.
— Разойдитесь, болваны, здесь вам не стадион! Сядьте на места и прекратите эту овацию, не то я уйду! Да, я родился от генов Иисуса, и что с того? Я, как и вы, из плоти и крови, я прожил тридцать два года, как любой из вас, я был обычным человеком и таким остался: против своей натуры не попрешь, а я по натуре не могу быть предметом культа! Я не хочу, чтобы люди снова истребляли друг друга из-за меня, пора завязывать с вашими дерьмовыми религиозными войнами! Политическая власть обломала об меня зубы, и какой бы то ни было церкви я тоже не позволю присвоить мое слово. Сегодня я говорю в последний раз. Если кому и есть что сказать вам, так это только Туринской плащанице. Пусть верующие нажмут на Ватикан, пусть ее вынут из инертного газа, потому что это она дает знак грядущего Страшного суда: запасной маяк уже горит всеми огнями, как игровой автомат, — теперь-то и начнется настоящая игра! Но если Плащанице суждено самоуничтожиться под действием зеленых бактерий, значит, на то воля Божья: мы забудем о реликвиях и сохраним лишь послание!
— Какое послание? — раздается из нефа крик, тотчас подхваченный тысячей голосов.
— Да, послание! — гаркает телепроповедник и машет руками оператору, требуя крупного плана. — Послание здесь, и оно ясно как день: Ватикан в руках дьявола! Он прячет Плащаницу, отрекается от Иисуса…
— Тихо! — шикает на него толпа.
Ошарашенный пастор замирает — ни дать ни взять стоп-кадр, — перекосив готовый разразиться проклятьями рот.
— Нет, — продолжает Джимми и делает шаг к трансепту, — послание только одно: человек должен завершить творение. Прав был святой Павел: мы — «архантропы», а конечного человека, достойного так называться, воплощает Иисус, Сын Человеческий, по-древнееврейски Бен Адам, первенец Нового Творения, первый воскресший из мертвых, пришедший из будущего человечества, чтобы указать нам путь… Как? Показав нам, какими будем мы, когда достигнем слияния духа с воплощением, когда освободимся от страха смерти и плена материи! Вот он, вердикт Страшного суда: оправдать за отсутствием состава преступления! Человек невиновен — он свободен! Но если вы остаетесь в превентивной тюрьме по доброй воле, в тюрьме ваших мелких страхов, ваших мелких удобств, ваших мелких соседских дрязг — тогда тем хуже для вас, идите воюйте, а меня оставьте с миром, ничегошеньки вы не поняли!
Он снимает микрофон и, отшвырнув его, идет к кулисам. Ханли догоняет его, удерживает, уверяет, что все его войско в полной боевой готовности жаждет служить Второму Творению, умоляет пояснить, вдохновить, благословить… Джимми срывает с него микрофон, подносит его ко рту и кричит толпе:
— Мне больше нечего сказать, пока я жив. Если я рожден от Иисуса, значит, его миссия у меня в крови, но у вас нет никаких причин верить мне. Да, мне приписывают исцеления, но так исцелять мог бы любой гипнотизер — это не перст Божий.
