— Мои дела плохи, не так ли?
Штайнер кивнул.
— Вы могли бы облегчить душу, рассказав мне правду.
— Вы что, считаете, что тогда Бог смилостивится и не отправит меня в ад? О, так просто Бога не обманешь. Он знает, на что я способен. Но разве он меня не покинул? Разве не отдал в руки дьяволу? Кто вам сказал? Студент?
— Да.
Де Сверте снова закрыл глаза. Тут Штайнер вытащил из кармана кольцо.
— Это нашли у вас в лаборатории, и я слишком поздно догадался, чье оно. Ведь это были вы, не так ли? Вы стащили кольцо у него с пальца?
Из раны снова полилась кровь, теперь она покрывала лоб приора как тонкая вуаль. И снова Штайнер стер кровь, а карлик открыл глаза и посмотрел на кольцо.
— Вы знаете, кому оно принадлежало? — тихо спросил он.
— На гербовое животное я обратил внимание во время похорон, но потом никак не мог вспомнить точно. Он изображен на гербе фон Земперов, на карете, но я об этом забыл. И только пару дней назад в голове у меня словно вспыхнула та картина. Я думал, это ласка, а это барсук. И теперь, естественно, я задаю себе вопрос а как кольцо попало к вам?
Де Сверте закрыл глаза.
— Все думают, что Домициана шнуром задушили сектанты… Да, это недалеко от истины: он за ними подглядывал — следовательно, должен был расплатиться. — Его глаза превратились в узенькие щелочки, на губах появилась улыбка. — Вы подозревали, что Домициан шел по Марцелленштрасе и убил Касалла. По Марцелленштрасе он и на самом деле шел, но, когда он появился, Касалл был уже мертв. Он видел, как я тащу к колодцу труп, и ждал, пока я закончу. Я сунул в книгу загадку, разложил одежду и заорал. Я сбежал через стену, и, когда пришел в схолариум, он уже меня поджидал. Я был у него в руках. Да, мой план с треском провалился. Скажу вам, он был страшный человек, дьявол в обличии ангела. Он дергал меня за ниточки, говорил, что примет решение относительно платы за молчание. Так одна тайна повлекла за собой другую. Но еще до того как он успел назначить цену, я последовал за ним к руинам. Я подслушал разговор Ломбарди и Лаурьена, которому не терпелось поделиться с кем-нибудь своей тайной насчет сектантов. В общем, я отправился за Домицианом в Вайлерсфельд и видел, как те его ударили и сбежали. Столь удачной возможностью нельзя было не воспользоваться. Я задушил его и послал судье анонимное письмо… Ах да, наверное, вам еще интересно, как я выбрался из горящего дома. Очень просто, там была вторая дверь. Крест я оставил, чтобы вы поверили, будто я сгинул в пламени. Но ведь вы так и не поверили, правда?
— Не поверил. Ваших костей не нашли — значит, вы остались живы. Но почему дом взлетел на воздух? Вы намеревались лишить себя жизни?
Де Сверте покачал головой:
— Взрыв мог случиться в любой момент. В отличие от занятий пустыми умопостроениями работа с настоящей материей таит в себе опасность.
Голос де Сверте слабел, так что Штайнеру пришлось приложить ухо к его губам, чтобы разобрать всё. А потом он встал, принес еще одно полотенце и воду, потому что кровь уже заливала карлику глаза. «Искать сейчас врача бессмысленно», — подумал Штайнер. И все-таки подошел к двери. С рынка доносились вой и крики, как будто Софи уже давно горит у столба, но он не видел клубов дыма и не чувствовал запаха горелого мяса. Закрыл дверь и вернулся к карлику.
— А все думали, что смерть Домициана на совести братьев свободного духа, — пробормотал он и посмотрел на де Сверте. Но тот уже ничего не слышал.
Тем временем на площади собралось большое количество стражников, они старались сдержать кровожадную толпу. Они окружили привязанную к столбу женщину и пытались ее освободить. Софи Касалл казалась скорее мертвой, чем живой. Голова у нее свесилась на грудь, а конечности стали похожи на жидкий воск, — стражники с трудом вытащили ее руки и ноги из отверстий. Потом стражники взвалили полумертвую женщину на плечи и под возмущенные крики толпы внесли ее в один из домов, расположенных прямо на площади. Тело положили на широкое бревно возле двери и в окно наблюдали, как народ постепенно расходится, страшной руганью выражая свое недовольство. К ложу Софи Касалл приблизилась темная фигура — канцлер. Пожилая женщина, хлопотавшая над ней, попросила его выйти:
— Мне нужно снять с нее рваную одежду, вы же видите, она почти голая…
Канцлер кивнул и направился было к выходу, но тут в дверь решительно постучали. Стражник осторожно открыл. Это был Штайнер, взволнованный и очень усталый.
— Де Сверте при смерти, — сказал он, бросив взгляд на Софи, и добавил, что у него на совести убийство не только Касалла, но и Домициана.
Канцлер изумленно воззрился на Штайнера:
— Де Сверте? Как так де Сверте? Я считал, что это были сектанты! Час назад Ломбарди сделал заявление, которое будет стоить ему карьеры, если не произойдет чуда…
Заявление Ломбарди и его явка с повинной были лишены всякого смысла. Ради истины или того, что он считал таковой, он поставил на карту свою карьеру и теперь понял, что сделал это напрасно, ведь Найдхард и его приспешники только избили Домициана. На процессе они признаются, что убили студента Маринуса и закопали его труп у ворот города, но Ломбарди об этом так никогда и не узнает.
Теперь он, близкий к отчаянию, сидел в доме судьи и размышлял о бессмысленности своего поступка и о горькой иронии жизни. Возвращение домой придется отложить, потому что ему предстоит выступать на процессе в качестве свидетеля и давать показания против секты. Софи для ее же безопасности снова отправили в главный приход; в гавань ее отвезут только завтра утром, когда улягутся страсти. В дверь постучали, и вошла Гризельдис.
— Пойдем, — сказала она.
Корабль, который должен был забрать Софи, отправится в Нидерланды, а там товар перегрузят на другое судно, которое направится к берегам Сицилии. Муж Гризельдис занимался торговлей, и взять с собой женщину ему ничего не стоило. Он уже возил паломников, художников и знаменитых врачей, выразивших желание посетить факультет в Салерно.
Чтобы в целости и сохранности добраться до гавани, Софи получила от канцлера платье паломницы. На этот раз проводить ее вызвалась Гризельдис.
— Если тебя спросят, говори, что направляешься в Сантьяго-де-Компостела. На борту есть и другие паломники, они уже не в состоянии проделать пешком столь дальний путь, к ним и присоединишься. А теперь прощайся…
Гризельдис встала и открыла дверь. Прислонившись к стене, в коридоре стоял человек. Он нерешительно вошел в комнату. Это был Ломбарди.
— Гризельдис обещала дать мне твой адрес, — робко заговорил он, — и если после процесса они меня отпустят, может быть, я смогу…
— А они это сделают?
— Предположительно. Они же не могут отправлять на костер каждого, кто имел дело с еретиками.
— Но на что вы будете жить, если лишитесь работы?
— О, я могу поселиться у дяди, он рыцарь-разбойник.
