Ари и Кшиштофу оставалось проехать всего пару километров до Портосеры, когда над линией горизонта, за зелеными просторами Тирренского моря, внезапно показалось красное солнце. Его лучи залили ветровое стекло, усеяв его маленькими цветными кругами. В первые же минуты после восхода, словно прелюдия к чудесному дню, им открылась изумительная картина. Синее небо окрасилось в ярко-оранжевый цвет, посреди мирных вод вспыхивали солнечные блики.
Они ехали вдоль берега в молчании, которое нарушала лишь музыка автомагнитолы и изредка — женский голос навигатора. И вот в конце дороги показались первые охряные дома.
В тот самый миг, когда перед ними медленно вырисовывалась Портосера, по радио зазвучала песня, от которой у Ари кровь застыла в жилах.
Вероятность того, что итальянская станция именно сейчас будет передавать эту музыку, была ничтожна, и совпадение показалось ему жестокой насмешкой. Как будто над ним издевался случай, подвергая утонченной пытке, какую способен изобрести только он. У Ари перехватило горло. Он едва не выключил радио, но все-таки дослушал до конца слова, которые знал наизусть. Песня «Портисхед», которую они с Лолой тысячу раз слушали вместе. Их песня.
Когда прозвучала последняя нота, Ари выпрямился и стиснул кулаки. Он старался не думать о Лоле. Вернее, черпать в ней только силу для предстоящей битвы.
78
Сначала размытый слепящий свет. Потом, становясь все более четкими, медленно проступили очертания абажура. Затем за ним проглянул грязновато-белый потолок. Покрытый трещинами потолок его старой квартиры. И наконец лицо. Лицо женщины. Этой женщины.
Жан Коломбан приходил в себя. Ему не понадобилось много времени, чтобы осознать происходящее.
Она оглушила его, а потом привязала к столу у него в столовой. Прямо над его головой вправо-влево раскачивалась электрическая лампочка. Он почувствовал, как у него за ухом струится что-то горячее и липкое. Очевидно, она рассекла ему кожу на затылке, и рана обильно кровоточила.
Он поморгал, пытаясь сфокусировать взгляд. Наконец черты склонившейся над ним женщины стали более четкими. Какая она молодая! И какая красивая! Голубые глаза отливают бирюзой, волосы длинные, светлые, почти белые, черты тонкие, кожа нежная, а губы без малейших следов помады, словно у девочки.
Трудно поверить, что такая женщина могла совершить все эти жуткие убийства. Это казалось невообразимым, совершенно нереальным! И все же иначе и быть не могло: она убила пятерых компаньонов, а теперь настал его черед.
Ошеломленный Жан Коломбан всматривался в лицо молодой женщины. Вдруг он увидел, как она подняла правую руку и в ней блеснула открытая опасная бритва. По спине у него пробежала дрожь. Он пытался вырваться, но путы были слишком крепкими, и он не мог даже пошевелиться.
Молодая женщина подошла к нему сзади и с неожиданной нежностью коснулась левой рукой его щеки.
— Я не нашла того, что искала, Жан.
Послышалось негромкое лязганье, и он почувствовал ледяное прикосновение бритвы к своему затылку.
— Неприятно. Хотя это и доказывает, что вы все же не так небрежны, как пятеро ваших компаньонов. Вы единственный, кто вызывает у меня хоть какое-то уважение, месье Коломбан. Впрочем, совсем незначительное. А теперь пора сказать мне, куда вы дели свой квадрат.
Лезвие проскрежетало по его голове, одним махом срезав остатки седых волос. От боли старик закусил губы. Женщина снова взмахнула бритвой. При каждом ее движении кожу покрывали все новые порезы.
— Вы же знаете, что я ничего вам не скажу, — процедил он сквозь зубы. — Тем более что от этого ничего не изменится. Все равно вы меня убьете. Так что делайте то, за чем пришли, но последний квадрат вам никогда не найти.
Ламия тут же прекратила водить бритвой по затылку старика и взяла его за виски.
— Ну да, я знаю, что вы так думаете, Жан. Пока вы еще владеете собой. Но посмотрим, что будет дальше. Когда я стану сверлить ваш череп. Вот здесь…
Она подняла правую руку и надавила указательным пальцем на макушку старого архитектора.
— Знаю, вы поступите так против воли, и я понимаю, что это делает вам честь, но вы заговорите, Жан. Поверьте, вы заговорите. Другим я вводила кураре, чтобы они не вырывались. Но вас я просто хорошенько привязала. И вот увидите, вы заговорите.
И она почти ласково принялась сбривать последние волоски с головы Жана Коломбана.
Почувствовав, как со лба стекают струйки пота, смешиваясь с кровью у него на шее, старик закрыл глаза.
Как такая женщина могла превращаться в подобное чудовище? Больше всего его пугало это несоответствие. Ее спокойствие и красота делали ее безумие особенно невыносимым.
До сих пор ему казалось, что это будет легко. Самый трудный этап он уже преодолел, и теперь, когда его квадрат в безопасности, смерть станет для него счастливым избавлением.
Но сейчас его охватило сомнение. Раз он сам не свел счеты с жизнью, значит, он не такой храбрый, как ему хотелось бы.
Хотя по-настоящему его страшила не смерть, а боль…
Постепенно его охватывало мучительное беспокойство. Что, если эта женщина, какой бы невменяемой она ни была, права? И в конце концов он сдастся? Что, если боль сломит его, его волю и заставит нарушить молчание? Откуда ему знать, как он будет реагировать? Насколько его хватит?
Он уже давно свыкся с болью и даже научился ее преодолевать. Таков уж удел стариков. Но то, на что способна его мучительница, превосходит все его прошлые страдания. Умирать такой смертью ему не хотелось. Расставаться с жизнью в ужасных мучениях.
