Я прижался лбом к стеклу. За окном солнце уже клонилось к закату, люди после рабочего дня спокойно возвращались домой, к своим семьям. Несколько туристов бродили по улице, две девушки щебетали около витрины кондитерской, гладя огромного добродушного пса, который терпеливо ждал свою хозяйку, сторожа нагруженную продуктами машину.
— Я пообещал ему, папа… — пробормотал я. — Я пообещал ему забрать его оттуда.
Отец глубоко вздохнул и положил руку мне на затылок, чтобы помассировать шею, как он делал это всегда, когда я был чем-нибудь удручен.
— Если он не поправится, Морган, ты будешь упрекать его, что он поломал тебе жизнь. Не возражай, это свойственно человеку. Вы будете упрекать друг друга и оба — страдать.
Я, не отвечая, смотрел в пустоту.
— Хорошо… В таком случае давай попробуем.
Я с бьющимся сердцем повернулся к нему.
— Пять или шесть месяцев, — сказал он с ободряющей улыбкой. — Тебя устраивает? Посмотрим, даст ли это что-нибудь.
Я взволнованно кивнул:
— Спасибо.
— Но если мы увидим, что никакого улучшения нет, я хочу, чтобы ты оставил свою нелепую работу в Лувре и вернулся к серьезным исследованиям и лекциям. Ты понял меня?
— Соглашение заключено, — сказал я, позволяя ему обнять меня.
— Ничто не помешает тебе время от времени забирать брата из клиники, — тихо сказал он, приглаживая мои спутавшиеся волосы. — Может, даже увезти его на каникулы, почему бы нет?
Я невольно улыбнулся:
— Как всегда, последнее слово за тобой. Ты никогда не изменишься, папа…
Но как бы ни было трудно признать это, я понимал, что он прав.
Роясь в шкафах в поисках одежды для Этти, я слышал, как в кухне ворчал отец:
— Морган! С каких пор ты живешь в такой берлоге?
— У меня нет времени.
— В шкафах пусто! Когда в последний раз ты покупал продукты?
— Не помню.
Он выскочил в коридор с коробкой печенья в руке. Несмотря на возраст, ему еще удавалось выглядеть элегантным в джинсах и хлопчатобумажной рубашке с короткими рукавами.
— Уже восемь месяцев, как просрочено, — сказал он с гримасой отвращения.
Выбирая для Этти широкие льняные брюки, какие он любил, я раздраженно возвел взгляд к потолку.
— Вечером, когда вернемся, я приведу все в порядок.
— Нет, мой мальчик. Мы приведем все в порядок сейчас. И купим продукты.
— Папа! Уже половина десятого, а самолет приземляется в тринадцать часов.
— Поэтому ты хочешь привезти Этти в этот хаос. А если он так же придирчив, как раньше? И чем ты рассчитываешь накормить его? Просроченными вафлями и… А это что такое?! — воскликнул он, хватая корзинку с фруктами, где лежал единственный сгнивший банан.
Я поморщился.
— Я не пойду в банк, а ты приготовься как следует потрудиться. И раз уж я здесь, — добавил он, беря телефонную трубку, — скажи, у тебя денег достаточно?
— Думаю, да.
— Э-э, проверь, черт возьми! О, ясно, это твой брат занимался здесь всем!
Я прикусил язык, чтобы не ответить резкостью, и вспомнил, почему мы с Этти решили в свое время покинуть отцовский дом, как только получили университетские дипломы.
Пока папа звонил управляющему банком, я набрал на мобильнике номер своего банка.
«Нажмите на кнопку со звездочкой… наберите номер вашего счета и нажмите на диез… наберите ваш личный код… На сегодняшний день остаток на вашем счете составляет триста одну тысячу двести пятьдесят девять евро и восемьдесят два сантима…»
Я поперхнулся дымом от сигареты, а отец нахмурился.
— У тебя такая значительная задолженность? — прошептал он, указывая на экран телефона.
Я махнул рукой, замотал головой и попросил подтверждения сальдо.
«…остаток составляет триста одну тысячу двести пятьдесят девять евро и восемьдесят два сантима. Чтобы получить детальный обзор последних операций, нажмите на цифру один…»
С бьющимся сердцем я нажал на единицу, и синтетический голос монотонно и отчетливо произнес:
«28 июня… расход… удержание… сто двадцать четыре евро пятьдесят два сантима… 2 июля… расход… удержание… восемьдесят семь евро пятьдесят сантимов… 6 июля… поступление… „Наши поздравления, Гелиос“… триста тысяч евро… 7 июля…»
Ошеломленный, я отключил телефон и увидел, что отец подзывает меня рукой.
— Одну минуту, мадам Шасье, вот и он. — Прикрыв микрофон ладонью, он спросил меня: — Сколько тебе перевести?
— Нисколько, — тупо ответил я. — Мне с лихвой хватит.
Я опустился на диван, а отец положил трубку, так и не позвонив в клинику. Триста тысяч евро… Теперь я понимал, почему люди Гелиоса были счастливы работать на него.
— Так что? — спросил отец, и я от неожиданности вздрогнул. — Пойдем за покупками?
Я последовал за ним до небольшого супермаркета, который находился неподалеку от дома, и мы вернулись, нагруженные как мулы. Папа все еще не мог опомниться.
— Два миллиона франков… Господи… Если этот человек и остальным так платит, он, должно быть, чертовски богат!
— Я не собирался говорить тебе о нем, — сказал я.
— Знаю, знаю. Я не спрашиваю тебя, кто он.
— Я сам бы хотел это узнать.
— Заметь, два миллиона франков за пулю в бок — не такая высокая плата!
Мы уже собрались подняться по лестнице, как нас окликнула консьержка:
— Мсье Лафет, ваша корреспонденция! О, мсье Лафет-отец, какая радость видеть вас! Как вы поживаете?
Я поморщился. Пакеты были тяжелые, а мой шов побаливал.
— Мадам Ризоти… нам тяжело…
— Да, да, — сказала она, суя мне в руку конверт. — Кстати, я все еще храню вашу маленькую маску, — крикнула она нам вслед с нижней площадки лестницы. — Она очаровательна. И так реалистична. Все спрашивают, откуда она.
Мой отец прыснул со смеху и склонился над перилами.
— Из одной деревушки на Амазонке, дорогая мадам. В этих чертовых джунглях я едва спасся от тигра.
— Правда?
— Да. Только там еще можно встретить племя каннибалов, способных сделать маски, достойные этого названия.
Я услышал, как консьержка вскрикнула от ужаса, и уже не смог больше удерживаться от смеха.
— Это было здорово, — сказал я, вставляя ключ в замочную скважину. — Сразу видно, что ты не сталкиваешься с ней каждый день. Тигры на Амазонке…
— А ты знаешь, я немало заплатил за эту штуку. Я отыскал ее у одного старьевщика в Канаде.
