и самому хоть сколько-то поспать, хоть чуть-чуть, но тут нужно было потрудиться, почитать сыну перед сном. После второй сказки сын заартачился, он ещё не говорил, только несколько несложных слов, которые они повторяли трудолюбиво: «мама», «папа», «заза», «мика», «жужу», «сок»; сейчас они работали над словом «яблоко», получалось пока что «яколо», но это ничего, он сам заговорил только в четыре с половиной года. Они повторили свой словарь два раза, и дальше нужно было что-то изобретать, а что — неясно, обоим уже надоели все сказки, но можно было просто что-то рассказывать, например, условие и устное доказательство теоремы Пифагора или вообще первое, что придёт в голову, но только очень тихо, со спокойной усыпляющей интонацией, сын слушал внимательно, по взгляду казалось, что он всё понимал, но навряд ли, просто в самом звуке родного голоса различал какой-то тёплый смысл, необходимый для ощущения себя вне одиночества.
Веки у сына уже слипались, теперь главное было не шевелиться и постараться дышать тихо-тихо, чтобы не спугнуть момент засыпания.
Он слышал своё сердце, слышал, как чирикнула сигнализация машины, как ветер стронул занавеску, ливмя ссыпались листья в окне, и в спальне давно знакомые предметы вдруг повернулись и поплыли в параллелепипеде зеркального шкафа.
Ему было пятнадцать лет, когда бабушка Лида рассказала ему — не к слову, а с назиданием сообщила, как когда-то в составе врачебной комиссии она инспектировала детский дом для умственно отсталых детей и как сердце у неё — военного врача — разрывалось при виде запущенных, обездоленных, обворованных Богом и людьми детей.
«Бога нет», — заключила бабушка. «Почему?» — «Если бы был, не допустил бы, чтобы люди страдали».
К концу жизни бабушка Лида стала терять память, приговаривала, что склероз — самое удобное заболевание, с ним забываешь о других болячках. Она теряла всё на свете и рассказывала одну и ту же историю много раз. Но в последнее лето жизни вдруг вспомнила всё и замолчала.
«Как медленно идёт время — оно почти неподвижно, пасмурный свет, эта осень — вязкая смоляная ловушка», — подумал он и прислушался. Сын сопел у плеча, подхватил насморк, — идти гулять вечером или не идти?..
Тогда, на обратном пути, они нагнали того пьяницу — недалеко же он ушёл: в конце переулка поднимался после привала, по сантиметру цепляясь за решётку детского сада. Вот и он попал в плен медленных свершений. Но в то же время нет ничего мгновеннее вечности, ведь это человек остановил время. Не было бы человека — так всё и летело бы сквозь пустоту — железная планета, существо воздуха, живая пыль и прах, числовая прорва космических дистанций, клокочущие сгустки гравитации и неясных без человека энергий, всё бы летело без оглядки, бессмысленно, без глупого нашего понимания, и всё бы очень быстро кончилось, никто бы не заметил как, почти мгновенно — настолько, насколько вообще есть смысл представлять этот миг, так чьими же глазами видит Господь?
И он стал думать о том медленном мальчике, вернулся взглядом в осенний желточный шатёр, раскинувшийся над сквером. В снопах спелого света, ложившегося косыми токами, отчуждёнными от зрения, рассеянными во взвеси особенных осенних частичек — пыльцы отмирания, — вышагивал этот мальчик, торопко, с ясным чистым лицом, на которое легла клешня болезни, но ведь это же ничего, это совершенно неважно — подумаешь, какой предрассудок, ведь и нормальные умные люди с правильными лицами превращаются в подлецов, и на лице это написано бесспорнее любой болезни.
Всё равно он не мог понять: за что? Где же тут справедливость? Кому это наказание? Что-то замутилось в его голове, он давно так пристально не думал, давно не вынимал и не разбирал в пальцах сложносоставную ледышку своего мозга, а сейчас ему необходимо было избавиться от себя, улетучиться, и в голове что-то напружинилось, он чувствовал в мышлении физическую тягу, какой-то поворот в душевном строе, будто все ранее выстроенные нейронные связи, связи прошлого и ожиданий нарушились — словно стая рыб вдруг шарахнулась от хищника, полыхнула знаменем и ринулась в иную сторону… И всё-таки он никак не мог успокоиться. Ну какой толк Богу от этого больного мальчика? Как проломить этот тупик, ведь раз за разом он возникал в его рассуждениях во всё более укреплённом виде. Сын давно уже устал (затяжная прогулка взрослого для малыша — кругосветка), попросился на руки, а он вышагивал широко по переулкам и никак, никак не мог найти ответ за Бога. Но наконец вспомнил — открытия не изобретаются, а вспоминаются, — он вспомнил, что каждым своим чувством человек творит ангелов, хорошим чувством — доброго ангела, плохим — дурного. Дурные ангелы после не отстают и постоянно торчат наготове, чтобы усугубить, умножить своё воинство. И нужно быть очень сильным, чтобы охранить и очистить пределы души. А добрые ангелы — они увеличивают помощь в мире, и что если мальчик — такая душа, которая только и делает, что порождает добрых ангелов? Что если Богу как раз такие мастера и необходимы — чтобы без промаха производили добрых слуг? И эти ребята с добрыми лицами как раз и есть подобный цех мастеровых!
Жена вернулась, когда укладывались спать, влетела, зацеловала сына, понесла на кухню чем-то кормить, а он растерянно стоял в проёме двери, смотрел на сильные свои пустые руки, что бы он сейчас ими сделал?.. Сжался, чтобы думать только об одном — как смолчать, не дать волю. Схватил куртку — и бежал, бежал, шагал тёплому ветру навстречу, какая болезненная осень, как затянулась, купил водки, поймал такси, на Воробьёвых горах допил, донышко откололось, когда стукнул пустой о парапет. Огненная лапута «Лужников» внизу парила, пылая, — шёл футбольный матч. Москва дышала огнями, толпы брели вблизи смотровой площадки, взрёвывали мотоциклы байкеров, иной мотоциклист вставал на заднее колесо и со зверским звуком мчался мимо напоказ тусовке. Он был уже хороший, двинулся в потёмках в Нескучный сад — последний день погоды, роллеры с налобными фонариками, мгновенно отворачивая, проносились мимо, он запаздывал шарахаться и нёсся штормом по пьяным дорожкам. Возле туалетных кабинок топтались бичи, заговорили с ним о важном, он вник, но вдруг праведно вспыхнул, закричал: «Оставьте меня!» — и снова был свободен. Дальше ему пришло в голову обзавестись спиннингом, он сто лет уже мечтает заняться рыбалкой, к чёрту этот город, вырыть землянку на лесном берегу, купить лодку. Он долго ходил вдоль лоточных рядов у метро, шальной, приставал к прохожим, и всё-таки нашёл вывеску «Рыболов». В компании продавца два кореша за пивом, припозднились, втридорога
