– Ну, – сказал Валера.
– Что внутри, знаешь?
– Ну, – повторил Вертолет, не тратя времени на выдумывание новых реплик.
– Ну так вот, мое дело – доставить этот груз до места в целости и сохранности.
– А эти уроды?..
– А эти уроды приехали из солнечной Албании специально, чтобы мне в этом деле помешать.
– Суки чернозадые!
– Вот именно. А тут еще вы со своим крахмалом влезли…
– Да, братан, с крахмалом мы не то что влезли, а, прямо скажем, попали!
– Не то слово. Удивляюсь, почему ментов до сих пор нет. Короче, вот, держи, – Глеб сунул в руки оторопевшему Валере автомат. – Прикрой меня, ладно?
– А мне какой резон? – спросил практичный Валера Вертолет.
– Жить будешь, – просто ответил Глеб. – Если повезет, то даже на свободе.
– Это вряд ли, – беря автомат на изготовку, оптимистично заметил Валера. – И чего эти менты, суки, копаются? Лучше уж на нары, чем в землю, а эти падлы через минуту нас всех тут перещелкают. Ну, Борисыч, ну, сучий потрох!..
– Прикрой, – повторил Глеб и, прервав наметившуюся было дружескую, познавательную беседу, пригнувшись, выскочил на рампу, возле которой все еще стоял «КамАЗ» с изрешеченной пулями кабиной и густо продырявленным тентом.
На краю рампы он остановился и, картинно размахнувшись, бросил глушитель от «гюрзы» примерно в то место, откуда стреляли гуще всего. Раздался предупреждающий возглас, прекрасно понятый всеми, в том числе и Глебом, поскольку слово «граната» звучит примерно одинаково на всех европейских языках. Стрельба стихла; воспользовавшись этим, Глеб соскочил с рампы и со всех ног бросился к «мерседесу». На бегу он наклонился, подхватил за шиворот распластавшегося на земле Паречина и поволок его за собой.
Они были уже у грузовика, когда по ним снова начали стрелять. Тут в игру вступил Валера Вертолет; слушая, как со стороны склада короткими очередями бьет его автомат, Глеб подумал, что не ошибся в киевском уголовнике: он был из тех, кто, подписавшись на какое-нибудь дело, честно выполняет свою часть работы.
Заталкивать Паречина в кабину пришлось кулаком и рукояткой пистолета. Глеб едва успел запрыгнуть следом, как по дверце коротко простучала очередь. Печально звякнув, на колени ему посыпалось оконное стекло. Двигатель, к счастью, не успел остыть и завелся сразу. Албанцы дружно открыли огонь по машине; Сиверов уже начал думать, что здорово переоценил свои шансы, но тут прямо в центре освещенного прожекторами пространства с противным хлопком лопнула газовая граната, возвещая начало милицейского штурма. Вслед за ней взорвались еще три или четыре; лабиринт сложенных штабелями под открытым небом грузов начал заволакиваться белым дымом, из которого слышались крики и надсадный кашель. Подавая грузовик задним ходом к рампе, Глеб увидел, как из клубов дыма, шатаясь и зажимая руками лицо, выбежал какой-то человек – албанец или одессит, было непонятно. Газ тяжелым студенистым облаком жался к земле, но в кабине им уже основательно попахивало, а в глазах начинала ощущаться характерная резь.
Сквозь дым неразборчиво залаяли металлическими голосами мегафоны; Глеб не мог расслышать, что они говорят, из-за Всеволода Витальевича, который сидел рядом, крепко зажмурив глаза, и громко выл. Не слишком интересуясь предложениями, выкрикиваемыми через мегафоны одесскими омоновцами, Глеб все-таки дал своему так называемому напарнику по шее, чтоб не действовал на нервы. Из-за того что в руке у него при этом была увесистая восемнадцатизарядная «гюрза», удар получился весьма ощутимым. Всеволод Витальевич смешно пискнул, спрятал голову в колени и умолк.
Дверца с правой стороны кабины вдруг распахнулась прямо на ходу. Через согнутую спину Паречина Глеб направил туда пистолет, но это был всего лишь Валера Вертолет. Матерясь и кашляя, он упал на сиденье, хлопнул дверцей и махнул рукой куда-то вперед: поехали!
Глеб переключил передачу и дал газ. Дышать в кабине было уже нечем, «черемуха» рваными белыми клочьями заползала внутрь через выбитое боковое окно, из глаз и из носа текло, как из крана. Белый «мерседес», окончательно утративший респектабельный европейский вид, развернулся посреди двора, по узкому проезду обогнул здание склада и с грохотом вышиб еще одни ворота из металлической сетки, за которыми был грузовой причал. Глеб успел заметить, как из-под колес в сторону метнулась пятнистая фигура в бронежилете и противогазовой маске; кто-то матерно заорал ему вслед, ударил одиночный выстрел, пришедшийся, надо полагать, по дорогостоящему герметичному кузову с климат-контролем, содержавшему в себе бесценные полотна из Третьяковской галереи. Глеб свернул еще раз, задев бампером штабель каких-то исполосованных иностранными надписями деревянных ящиков, которые с грохотом, как камнепад в горном ущелье, обрушились в проезд, и грузовик, бешено ревя мотором, вырвался на причал.
Глава 20
Домашний телефон Льва Борисовича не отвечал, мобильный тоже молчал, как партизан на допросе. Ничего иного Лещ и не ожидал: с момента прибытия в порт ОМОНа прошло уже достаточно времени, чтобы старый еврейский лис сообразил, что дело пахнет керосином, и разом сделался недоступным для всех на свете, без исключения.
Капитан закурил и со скрипом потер ладонью колючие от проступившей щетины щеки. Он вынужден был бриться дважды в сутки; если по какой-то причине не успевал этого сделать, отросшая щетина придавала его длинной, костистой, неприятной физиономии совершенно уголовный вид. Поймав зеркальцем заднего вида свое отражение, Лещ поморщился: ну, так и есть! Морда бледная, аж с прозеленью, глаза красные, как у лабораторной крысы, щеки запали и щетина, как у кабана… Словом, разбойничья харя.
Лещ где-то не то читал, не то слышал, что с годами черты человеческого лица сами собой постепенно принимают выражение, наиболее соответствующее его внутреннему содержанию. Да, наверное, слышал, и не иначе как по телевизору, в каком-нибудь дурацком фильме, потому что заумных книжек он сроду не читал. Да и вообще никаких не читал, кроме учебников, – сначала в средней школе, потом в школе милиции…
За окном светало прямо на глазах. Лещ курил, сидя за рулем своей потрепанной личной «шестерки», одетый в старые джинсы и светлую рубашку навыпуск – тоже старенькую, застиранную и оттого приобретшую ту особенную мягкость, которая свойственна только сильно поношенным, любимым вещам. Капитан курил и, размышляя, смотрел, как над ровным степным горизонтом, ничем не заслоненное, встает солнце.
Думать, что Борисыч сидит дома и просто не отвечает на звонки,
