запасе целая ночь и день, — улыбается Гнедышев. Когда улыбается, чего для него не сделаешь.
— А если билета на самолет не достану? — пытается отстоять она хотя бы денек.
— Достанешь, достанешь, — укрощает Гнедышев. — Много ли ты места, малышка, займешь, — и, провожая до двери, не дает одуматься: — Не теряй попусту времени, товарищ Колосова!
Вернулась в лабораторию. Вынула из сейфа карту, стала знакомиться с нею. Здесь степь, жарко. А вот здесь тайга. Предстоит работать в комиссии, которая вынесет окончательное суждение о створе будущей ГЭС.
Зажгла свет. Суббота. Толик, должно быть, укладывается, измучает бабушку, требуя: «Сказку… Сказку…» А Дарья Платоновна и рада побаловать внука.
Звонок давно прозвенел, но все равно во многих отделах высиживают. Как-то к слову спросила Смагина:
— Почему вы задерживаетесь?
— А вы, милейшая, почему?
— Вы можете вызвать.
— А меня — Гнедышев.
Признаться, и в самом деле удобно, когда нужный тебе сотрудник и вечером под рукой.
Вынула из сумочки ключи. Закрыла книжный шкаф, сейф, ящики письменного стола. Всегда, уходя из института, уносила в сознании именно эти последние замочные щелчки.
По пути заглянула в чертежную. Ряд потушенных ламп. Ряд столов — доски с них сняты; щиты — как скелеты. В корзинках обрезки бумаг. Рано утром уборщица наведет здесь порядок, а сейчас неприглядно. В углу, под конусом света, над кульманом склонилась Леночка Елкина. Аккордная ли работа или обычная, но каждый день, даже под выходной, уходит поздно. Чертит она аккуратненько, вдумчиво, будто видит не бумагу, не тушь, а каналы, плотины, электростанции. Подперев кулачком подбородок, Леночка нахохлилась — разглядывает кальку. Под тонкой кожицей век глаза сонные-сонные.
— Пора домой, Леночка!
— Еще полчасика, Ольга Фоминична. Доцарапаю и в понедельник утром сдам.
— Так и милого прозеваешь.
В ответ махнула линейкой. Леночку этим не проймешь. Зато в сердце ее матери постоянная тревога: почему дочь такая худышка? Хоть круглый год пичкай ее рыбьим жиром… Опенок! Да и неоткуда быть ей здоровой. Годы роста совпали с войной. Голод. Отец пропал без вести. Через руки матери — контролера сберкассы — проходила уйма денег, но чужих. Большеголовая, со вздутым животиком, девочка молча лежала в постели — для голоса не хватало силенок. И все-таки выжила. Невозможное стало возможным. Леночка окончила семилетку, курсы чертежников. Иные хнычут, недовольны собой: нос велик, зубы желтые, а она и не приглядывается к себе. Не жалкая, не гордая. И о любви не прочь поболтать. Проведет пальцем по краям губ: как это… целоваться?
Ольга спустилась по узкой лестнице в гардероб-полуподвал. На колышках шесть плащей: серый — гнедышевский, габардиновый — Смагина, синий с пояском — Зимнева. Угрюмыш ты мой! Каждый праздник шлет он ей поздравительные телеграммы, а на другой день, встречаясь, хмурится еще больше.
Свернула в боковой коридор, оттуда в вестибюль и, точно школьница, ударилась в шалость — побежала. Домой, домой!
Уже горят фонари. В воздухе пыль. Улица кишит прохожими. Сквозь подметку нога ощущает накаленный за день асфальт. Прохлада охватывает Ветрогорск только ночью. Звенят трамваи, в разинутых дверях, на подножках теснятся пассажиры. Субботний вечер: каждый, у кого есть за что уцепиться, стремится за город, на дачу.
На остановке автобуса цепочкой длинная очередь. Мимо проносятся «Москвичи» с белыми шашечками на боках: ни одного зеленого светлячка — ни одного свободного такси.
Из ворот института вышел Смагин. На улице он кажется и старше своих лет, и ниже ростом.
— Олюшка! — крикнул издали. Так он называет ее с первых же дней совместной работы. Взглянув на толчею у автобусной остановки, поморщился: — Ничего не попишешь, придется переждать. Посидим, Олюшка, в скверике?
Заметив, как она нетерпеливо притопывает, добавил:
— Понимаю: лето… сынуля… муж… а тут уезжай. Кстати, Гнедышев успел заказать тебе билет на самолет. По броне горкома. Просил…
Досказать не успел: к самой панели подкатило такси. Высадилось двое моряков-офицеров. Повезло. Олька села первой:
— Мне дальше, Вадим Федорович.
С радости, что наконец-то едет домой, прижалась к плечу Смагина и тут же отстранилась.
Пожал ее руку:
— Работать бок о бок с интересной женщиной и не приобняться? Смешно, не поверят.
— Если не секрет, сколько их на вашем счету?
— Вы хотите сказать, Олюшка, что для подсчета потребуется кибернетическая машина?
Вот человек, которого никогда не воспринимаешь одинаково. Представила его в армейской форме, отчаянным, неунывающим, каким приходил с Середой и Николаем на Гончарную. В его исследованиях по фильтрации в районе Крутогубской ГЭС много нового и оригинального. А эксплуатация водохранилищ? А орошение земель? Немало ценного внес в эту область. Несомненно талантлив.
«Талантлив? Возможно», — соглашался Зимнев. Но тему для кандидатской подсказал ей не Смагин, а именно он, Зимнев. В разработке материала — нет слов — основательно помогал Смагин. Собственно, это ведь входит в его обязанность. Однажды, упираясь руками в стол, он наклонился над ней слишком близко. Сквозь белую, тонкую апашку заметила южный загар. Холодно спросила его: «Правильна ли схема осушения с вертикальными дренажными колодцами?» Раскинув в стороны руки, Смагин расхохотался: «Схема осушения?..» А на другой же день дал понять, что в нем она что-то потеряла.
Машина идет быстро. Центр города ярко освещен. Спешат люди, автобусы, трамваи. Сверкают витрины, рекламы кино и театров. За окном цветочного магазина — он уже закрыт — корзина крупных ромашек. Сколько таких в Комаровке — охапками набирай.
Смагин вышел из машины на полпути. Дальше поехала одна. Шофер притормозил не как раньше, на углу, где остановка трамвая, а проехав до середины квартала: ГАИ Таборной слободки считает, что так пешеходам безопасней.
Навстречу в переднюю выбежал Толик. Уткнулся мордашкой в колени:
— Мамка пришла! Мамка!
Весь в бабушку. Такой же русый, голубоглазый. А зубки передние выпали.
— Папа дома?
— Ага.
— Разгулялась девка, — хмурится и одновременно смеется Николай. — Похоже, Морской окунь и впрямь задумал нас развести: то в степь тебя усылает, то к белым медведям. Ты же мать, кажется? И, между прочим, жена.
— Утром здесь, к вечеру в Сибири, — вставила вдруг за ужином Дарья Платоновна. — Мы, Олька, с отцом твоим дальше Нижнебатуринска и носа не казали. Не те времена были.
Не те, не те! Несопоставимые. Толик будет воспринимать их, как мы в его годы — эпоху пирамид.
Весь выходной Олька просидела над расшифровками, полученными от Гнедышева. Не впервые уезжает. Но какой бы короткой ни была отлучка, неспокойна за Толика, душа не на месте. Душа душой, а перед «дорогой дальней» надо собраться не только с мыслями. Уложила в чемодан летние платья: в Узбекистане пекло, шерстяное — для севера. И уткнулась в расшифровки.
Николай скомандовал:
— Толик, живо в кроватку!
Ручонки уткнулись ему в грудь. Сквозь сетку-майку Толик с интересом водит пальчиком по втянутому рубцу. Малыш
