на зеленом поле штопаного сукна.
Я спускался к морю, но там было тоже тоскливо — радио беспрерывно играло старинные вальсы, которые, кроме меня, могла слушать разве что бронзовая, пробитая пулями русалка, крепко впаянная в один из прибрежных камней.
Я был несказанно рад, когда повстречал на берегу саперов. Они искали мины на пляже и были не особенно разговорчивы, но с ними стало все-таки веселей.
— Война? — обратился ко мне один из них.
— Я свое отслужил.
— Хорошей тебе погодки!
Ребята были совсем молодые, почти мальчики — щуп несли неумело, неровно, то опуская его слишком низко, почти до самой земли, то слишком высоко поднимая, так что он, на мой взгляд, терял чувствительность. Я сказал им об этом, они рассмеялись.
— Отдыхаешь?
— Отдыхаю.
— Ну и отдыхай. Ты ведь не сапер?
— Десантник.
— Тогда под руку не говори. Мы этих мин тут знаешь сколько понатаскали?
— Сколько?
— Целый воз и маленькую тележку.
Я постоял еще немного, наблюдая за их адовой работенкой, и скоро ушел в санаторий.
Через день у меня появился первый партнер по бильярду, тоже пришедший с войны донбасский шахтер Майборода, а еще через день нас собралась целая команда, и в «Мисхоре» началась обычная санаторная жизнь.
Как-то утром к нам прямо в палату вошел шумный молодой человек, назвавшийся культоргом соседнего дома отдыха «Искра».
— Я к вам по шефским делам. Разрешите?
В ходе переговоров выяснилось, что мы с Майбородой не далее как сегодня вечером должны выступить перед пионерами с рассказом о войне, что дело это уже решенное и даже «афиша повешена».
Майборода попробовал было сопротивляться, но культорг твердо стоял на своем.
— Шо ж мы, хлопчик, расскажемо? Все давно и без нас известно. Война кончена, мы победили.
— Нам, товарищи ранбольные, нужны подробности, фронтовые, так сказать, эпизодики.
— Мы не ранбольные, а выздоравливающие.
— Тем более. Я зайду за вами, товарищи выздоравливающие, ровно в двадцать ноль-ноль. Форма одежды — парадная.
Культорг удалился. Мы, хоть нам и очень не хотелось выступать, начали готовиться к встрече с пионерами.
Побрились, приоделись, стали прикидывать, о чем и как вести разговор с ребятами.
— Расскажу им о разведке? А? — советовался со мной Майборода.
— Ну вот и отлично. А я о ночных прыжках и о всяком таком прочем. Пока свежо в памяти, доложу по порядочку.
На том и порешили.
Много довелось мне потом выступать с воспоминаниями в самых различных аудиториях, но нигде не встречал я таких внимательных и заинтересованных слушателей, как эти. Мы пробыли у пионеров весь вечер, и весь вечер они сидели как завороженные, не проронив ни звука.
Впрочем, тут не было ничего удивительного. Перед нами были люди хоть и совсем юные, но, конечно, понимавшие, что такое война, — худые, изможденные, одетые в какие-то военные обноски. В первом ряду выделялся вихрастый белесый мальчуган, положивший забинтованную ногу на желтые, скрещенные возле стула костыли. Где-то в глубине полутемного зала все время кто-то глухо и надсадно кашлял.
Тоже, видать, хватили лиха, подумали мы и решили еще рассказать ребятам о их сверстниках, которые в войне приняли самое непосредственное участие. Майборода вспомнил о героях-пионерах Воронежа и Курска, а я даже углубился в историю и привел факты, относящиеся к битве с Наполеоном.
— Вот вы, ребята, наверно, и не догадываетесь о том, что ваши одногодки прошли по дорогам тысяча восемьсот двенадцатого года, и как прошли! Только в одном Бородинском бою, например, отличились ставшие потом декабристами подростки, совсем, можно сказать, мальчики — Пестель, Волконский, Муравьев-Апостол и многие, многие другие. Знаете, сколько каждому было тогда лет?
— Сколько?
— Пестелю девятнадцать, Муравьеву-Апостолу шестнадцать, Волконскому шестнадцать, даже неполных. Немного?
— Да-а… Великие были люди… — послышалось из разных концов зала.
— С таких, ребята, надо делать жизнь. Верно, что ли? Согласны?
— Верно. Согласны, — дружно ответили пионеры.
Время было позднее, мы стали прощаться.
— Спасибо вам большое, приходите еще! — обступили нас со всех сторон.
Кто-то принес два букета цветов — мне и Майбороде, кто-то попросил разрешения проводить нас до «Мисхора», но мы воспротивились:
— Не надо, поздно уже, вам давно пора спать, ребята, доберемся и так.
Шумный культорг наш куда-то исчез, и мы, говоря откровенно, не очень его искали. После такого вечера хотелось пройтись не спеша, помолчать и подумать.
Всю дорогу мы шли, почти не разговаривая, только изредка останавливались, чтобы перевести дух.
— Хороши ребятишки? А? — спрашивал я Майбороду.
— Хлопцы что надо! Только, может, зря мы так с ними?
— Как?
— Ну, все о войне да о войне. Не опалили они крылышек — и слава богу.
— Кое-кто и опалил.
— Сколько, ты сказал, Волконскому было?
— Шестнадцать.
— Неполных?
— Неполных.
— Да-а...
— А твоей воронежской девочке сколько? Наверно, и того меньше?
— Ну, это ж совсем другое дело.
— Почему другое?
— Ну, это, как бы тебе сказать, исключительные случаи, вспышки особых талантов, — стоял на своем Майборода.
— Я все-таки думаю, — не сдавался я, — что «вспышек» этих гораздо больше, чем иногда подозревают. Я уже давно заметил — мужество, оно, брат, не то что мы с тобой, постепенно молодеет, черт возьми!..
Еще два или три дня подряд возвращались мы к тому ночному разговору.
— Нет, что ни говори, а дети есть дети во все времена, — натирая мелом кий, говорил Майборода.
— По-всякому бывает, — отзывался я. — Молодые мужают, старые впадают в детство. Вот мы с тобой, например, давно ли из госпиталя, а сейчас резвимся на южном бережку, шары гоняем как ни в чем не бывало.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ничего особенного, просто к слову пришлось.
Спор наш то утихал, то вспыхивал с новой силой, а жизнь вокруг шла своим чередом и, как всегда, незаметно, исподволь вносила поправки в любые споры.
Однажды вечером, придя в столовую, мы услышали голос врача:
— Товарищи, сразу после ужина у нас в санатории состоится встреча с героями-партизанами великой Отечественной войны. Приглашаются все желающие.
— Останемся? — спросил меня Майборода.
— Считаю, что для нас с тобой явка просто обязательна.
— Добре.
— Постой, постой, а как же твоя теория?
— Какая?
— Ну, довольно, мол, разговоров все о войне да о войне.
— Ты не передергивай. Я же ясно сказал: ни к чему детям голову морочить.
— Нет, я тебя положительно не понимаю. То пионеры Курска и Воронежа, то «ни к чему морочить». Где же логика?
Майборода хотел еще что-то ответить, может быть, даже очень колкое, но в эту минуту на всю столовую раздался чей-то взволнованный возглас:
— Идут, идут! Партизаны!..
Все встали, подошли к окнам, и мы с Майбородой яснее других увидели — из глубины санаторного
