class="p1">— Она сама просила, — после паузы отозвался Палыч.
— Вы точно уверены? Не боитесь?
Алена замотала головой.
— Начнем, — снова Палыч, лишь бы чем-то руки занять. У него и опыта было побольше, и черствости, и даже ему было не по себе.
Душа в стеклянной банке была бело-золотой, сияющей, как мишура на елке, и Кристина залюбовалась ею. Родители, не отрываясь, смотрели на мягкий блеск. Кристина не знала, верят ли они, что это и вправду их дочь, все пережитое ею за пять месяцев и двадцать четыре дня. Молчание стояло глухое, плотное.
— Четвертый где? — шепотом уточнила Кристина. Палыч вскинул глаза:
— Я буду.
Вот тебе и здравствуйте. Палыч, и забрать чужую душу?! Что, не нашлось больше добровольцев на ребенка? Или он сам не решился попросить, боясь то ли наказания, увольнения и дела в суде, то ли потерять очередного волонтера. У них же полных сил и здоровья почти не бывает, все с надломом каким-то, червоточиной. Или маленькие, как Машка, или пожилые, с сединой в волосах и взглядом, примирившимся уже ко всему.
Пожилые приходили редко, исчезали быстро. Кристина старалась не думать, что они могли умереть — ушли и ушли. А крепкие тетки ребенка не возьмут, побоятся, как на своего-то потом смотреть?.. Одна Кристина была ненормальной.
Палыч сунул ей в руки распечатанный бланк — «Я, такая-то и такая-то, по собственной воле, находясь в здравом уме и твердой памяти, соглашаюсь на передачу мне воспоминаний ребенка такого-то, родители…», а еще отказ от любых претензий, материальных и морально-психологических. Кристина расписалась, подумав, что надо бы стрясти с Палыча еще и часть гонорара — деньги и ей бы сейчас очень пригодились.
Никаких планшетов, отпечатков пальцев или механического голоса. Палыч расставил всех над банкой, присел и полез отверткой в крепление пробковой крышки.
— А так разве можно? — влезла Кристина.
— Нельзя! — рявкнул Палыч, руки у него дрожали. — Так вообще нельзя, но и по-другому нельзя.
Родители стояли в сомнамбулическом молчании.
Кристина задумалась, сможет ли нарисовать холст о маленькой Любаше. Так проще было расслабляться, отвлекаться — думать о картинах и суровой овчарке Ладе, о том, что Юра приготовит на ужин даже не из топора, а из пачки макарон и батона хлеба. Палыч едва слышно матерился, Дима шмыгал носом, но Кристина не хотела на него смотреть. Она чувствовала бетонно-тяжелую руку Алены на плече и жмурилась, приоткрыв рот.
Алена рассказывала, что у нее было три выкидыша на раннем сроке и одна замершая беременность, так что выносить и родить здоровую, улыбчивую Любашу они и не мечтали. А она родилась, и заслонила собой бесконечные больницы и анализы, обследования, уколы в живот. Дима до последнего говорил, что ему не верится — и она, будто почувствовав это, ушла. Дима тоненько всхлипнул, и Алена потянулась к нему рукой, поняв, как прозвучали ее слова.
Щелчок, и душа, быстрая, веселая, выпрыгнула в комнату. Палыч подлетел, встал вровень со всеми. Кристина послушно вдохнула в себя Любашу.
И взлетела.
Кристина думала, что спит — она плыла в теплом, бежево-голубом мареве: разводы и облачная мякоть, блеск золотинок, тишина. Воздух был плотный и мягкий, напоминал плюш или вельвет, его хотелось гладить рукой и улыбаться. Зазвенела в голове песенка — Шмель ее тоже очень любил, и Кристина знала эту колыбельную наизусть, а поэтому подпевала тихонько, то переворачиваясь и подставляя теплому ветерку живот, то паря в воздухе и хихикая. Ей хотелось не просыпаться, не приходить в себя, она знала, что это ненадолго, но тянула, летела, плыла…
Палыч хлестнул ее по щеке, и пришлось открывать глаза. Та же уютная квартирка с белыми, будто бы мелом выкрашенными стенами, плетеные узоры накидок, живые цветы. Комната стояла пустой, и Кристина моргнула:
— Получилось?
Палыч кивнул.
— Живая? Дышится, голова нормально, внутри как?..
— Да пойдет, — она лежа умудрилась пожать плечом. — Где родители?
— Рыдают. Дима на кухне в окно курит, Алена в ванную ушла. Все вырубились, представь себе, я первый очнулся — три тела на полу. Думал, поседею, посадят, сам застрелюсь, — только сейчас она заметила, как Палыча колотит дрожью. — Но живые, смогли.
— На самом деле, слабенько, — честно призналась Кристина, прислушиваясь к себе. Там, тонко-тонко, детской мелодией из мультфильма гулила Любаша.
Тепло и мягкость остались во сне, Кристина собралась в комок на чужой кровати и обхватила себя рукой, сживаясь с детским и непривычным. Страшно — вот каково было быть ребенком. Все дикое, непонятное — хлещет яркий свет, холодно, крики, чужие голоса. Болит живот, разрывается, распухает, в голове горячо и жарко, и кричишь, выгибаешься, а вокруг пустота и бесконечная белизна, и так хочется маму, и руку ее, и спрятаться, и чтобы не больно… Этим чувствам не было названия, Кристина перебирала слова в голове и морщилась — не то, не то! Не было языка, чтобы описать эту беззащитность, беспомощность, этот страх. Никто не придет — живот разорвется, голова лопнет, и в свете растаешь, так холодно, холодно-холодно-холодно…
А потом приходила мама. В памяти Любаши она осталась светлым пятном, гораздо более красивой, чем была на самом деле, широкая улыбка и тепло. Вот оно, главное, мама — сгусток тепла. Она брала на руки, кормила, гладила, и даже если было больно, то Любаша чувствовала себя не одной. Она пыталась брыкаться, барахтаться, переворачиваться на спину, ползти куда-то, искать себе еду, спасения, но спасала лишь мама.
Кристина жмурилась и часто дышала ртом. Она глядела на свои руки, уверенная, что увидит толстенькие младенческие пальцы, но рука была обычной. Казалось, что лишь Алена и может Кристину спасти, заставить ее полюбить Шмеля — она же мама, она все может.
Но Любаша быстро растворялась — ее чувства, ее переживания были непрочными, рассыпались и таяли. Кристине казалось, что она забрала даже не четвертинку, а часть шестнадцатую, тридцать вторую, до того слабело это чувство огромной и безусловной любви к матери, жажда по ее голосу, по объятиям, радость от папиных песен — Дима чудесно пел, хоть и страшно этого стеснялся. Любаша любила его ничуть не меньше.
Палыч внимательно следил за Кристиной, хоть и чувствовал тоже самое. Прошел страх от мира чужого, непознаваемого, дикого. Ушло огромное, немыслимое для человека счастье от материнской ласки. Ушла Любаша, хихикнув на прощание.
— Пропала, — тихо сказала Кристина, и Палыч кивнул.
Видимо, он остался без этих воспоминаний раньше нее.
Кристину сразу проводили к выходу: Алена долго умывалась ледяной водой, и лицо ее покраснело кривыми пятнами, глаза потухли. Вернулся Дима, предложил забрать подгузники, ванночку, игрушки — все,
