обеих очаровашек рядом с собой. Она вообще обожает животных. По словам Аллы Николаевны, она любит бывать на радиостанции «Эхо Москвы», потому что в прямом эфире ей не раз и не два удавалось пристроить в хорошие руки то котенка, то кутенка.
— Хотите прямо из моих рук получить замечательного друга? — спрашивала радиослушателей Баянова. И желающие тут же находились.
Из-за животных Алла Николаевна даже рассорилась со своей подругой, которая «обидела кота».
У Баяновой небольшая квартира в самом центре Москвы.
— Мне выделил ее Станкевич. Было это в конце 80-х годов. Предлагали огромную, но на окраине, или маленькую, но в центре. Я выбрала милый моему сердцу Арбат.
В квартире Аллы Николаевны необычайно уютно. На стенах семейные фотографии. И она стала рассказывать…
Нафиг нахально забралась мне на колени и давай лизать руки. А Алла Николаевна предалась воспоминаниям.
— Это мои папа и мама. Мой дедушка был статским генералом и директором коммерческого училища в Кишиневе. Мать воспитывалась в семье строгих моральных устоев. О работе в кордебалете, а впоследствии в ночном баре, я уверена, ей даже в страшном сне не грезилось… Но, как говорится, судьба играет человеком. На пути строгой, красивой девушки встал богатырь с чарующим голосом, причем, очень настырный, что для женщины играет большую роль. А богатырь тот только вернулся из Рима, где учился пению у маэстро Коттони, и звали его Кока Левицкий. Вспыхнувшая факелом любовь молодых людей дошла до ушей отца девушки, который считал артистов скоморохами, а Кока, которого любимая девушка окрестила по сцене Баяновым, был приглашен на первые роли в Одесский оперный театр. Несмотря на все мольбы дочери и ее избранника, отец остался непреклонным. Но для Николая Баянова вообще никаких и ни в чем преград не существовало. В морозную ночь он похитил свою любимую, на санях увез ее в церковь и обвенчался. У отца появились предложения гастролировать по России. Пел он в очень многих операх, о чем можно судить по жалким остаткам его фотографий в разных ролях, чудом уцелевших в нашей скитальческой жизни — Руслан, Гремин, Сусанин, Мефистофель. Началась первая мировая война, отец поступил в 8-й гусарский Лубенский полк, стоявший тогда в Кишиневе, ушел со своим полком бить немцев. Был два раза ранен, дослужился до чина ротмистра. А по окончании войны, когда Бессарабия отошла к Румынии, покинул ее и уехал с нами на чужбину. На какое-то время родители задержались в Париже, где я росла и училась, а отец забыл и думать об оперной карьере и стал бороздить пути-дороги эстрады. У отца был необыкновенный баритональный бас. Такого красивого голоса я никогда и ни у кого потом не слышала. Я помню пение Шаляпина — великолепного, гениального, исключительного — но такого тембра, как у моего отца, у него не было.
В Париже должен был открыться роскошный бар «Казбек». Хозяином его был, как сейчас помню, некто Трахтенберг, с хорошей выдумкой человек: приглашения к себе он сделал на Екатерининских банкнотах в 100 рублей. Трахтенберг пригласил моего отца работать у него. Отец ему заявил: «Я буду петь «Кудеяра», а пока вы мне поводыря не найдете, эту роль будет исполнять моя девочка».
Никогда не забуду тот вечер. Стали меня одевать в мое рубище, а я еще и пострижена была «под горшок». Отец смотрит на меня так добродушно, насмешливо: «Не волнуйся, я же с тобой, и когда мы вместе, таких вторых, как мы, нет».
Зал был переполнен, настроение было возбужденное, приподнятое. Много цветов, много шампанского. Официанты разносили шашлыки — веера из шампуров. Каждый из официантов держал шесть-семь вертелов, на концах которых синим огнем горели нанизанные куски ваты. Официанты быстро и легко скользили между столиками, подавая светящееся чудо. Бриллианты, которых было в зале целое море, особенно красивы при свечах…
Столько лет прошло, а я не могу забыть такого обилия красоты, собранной в одном месте. И вот раздались вступительные аккорды нашего номера. Зал еще гудел. Спокойным шагом вышел отец, огромный, седой, с невидящими глазами, в одной руке посох, другая на моем плече. Все замерли, даже официанты. Довела отца до сруба. Он запел: «Было двенадцать разбойников, был Кудеяр-атаман, много разбойники пролили крови честных христиан». Даже те, кто не знал языка, затаив дыхание, слушали его. Он так пел, что все понимали, о чем он поет. При словах «Богу и людям служить» он поднимал руки к небу и разводил их крестом, воздев «незрячие» очи к небу. Зазвучали колокола, я помогла ему встать, раздались бархатные аккорды «Вечернего звона», и я запела… Так мы брели с ним обратно среди моей первой публики, первых зрителей.
Помню, мне было очень хорошо и тепло. Идем через зал, и вдруг я вижу, у одной дамы текут «черные» слезы. Она протянула руку и положила в мою чашу с грошиками цветок. Я эту чашку впереди себя несла, «цокая» грошиками. И вдруг все стали мне в чашку деньги бросать. Когда мы до выхода дошли, я «вся была в деньгах».
А потом запела…
Неожиданно Алла Николаевна прервала рассказ, взяла меня за руку и запела. Неподражаемый, баяновский голос все так же завораживал:
Здесь, под небом чужим, я как гость
нежеланный,
Слышу крик журавлей, улетающих вдаль.
Сердце бьется сильней, видя птиц караваны,
В дорогие края провожаю их я.
Вот все ближе они, и все громче рыданья,
Словно скорбную весть они мне принесли.
Из какого же вы неприветного края
Прилетели сюда на ночлег, журавли?
Холод, дождь и туман, непогода и слякоть,
Вид угрюмых людей и печальной земли…
Ах, как больно душе, как хочется плакать,
Перестаньте рыдать надо мной, журавли.
— Почему я так люблю «Журавлей»? Эта песня шла рядом со мной всю жизнь. Непередаваемое чувство тоски я испытывала всегда, глядя, как улетают журавли, я представляла себе, что они летят в Россию, на мою Родину. Раньше мои «Журавли» были ностальгией по России. Сейчас они стали памятью о той тоске. Но это будет жить во мне до конца…
Прощаясь, она глядя в глаза, сказала: «Не могу без песни».
2012 г.
Тайны академии бессмертных
Беседа с пожизненным секретарем французской академии Элен Каррер Д’Анкосс
— Глубокоуважаемая мадам д’Анкосс, вы возглавляете
