порог, тут же прижимается ко мне сзади. Обнимает. Целует шею сбоку, заставляя тут же трепетать. Его руки проникают под одежду, касаются голой кожи, ласкают грудь, дразнят, сводят с ума. И вот мы уже в спальне. На кровати. Переплелись руками, ногами. Жадно ловим поцелуи друг друга. Меня больше не смущает его нагота — наоборот, я любуюсь им. Трогаю его мускулы, его гладкую кожу, трогаю даже там. А как он реагирует на мои прикосновения! Вздрагивает, сглатывает, судорожно выдыхает. Я от этого и сама теряю рассудок. Дрожу от возбуждения, плавлюсь изнутри. А его руки, его пальцы… то, что он делает со мной… это что-то немыслимое. В такие моменты я просто выпадаю из реальности.
Мне очень нравится чувствовать его в себе. Не только физически. Это какое-то невыносимое блаженство понимать, что мы сливаемся в одно целое. Мне прямо плакать от избытка чувств хочется. Юлька смеется надо мной — говорит, что я придаю слишком большое значение этому.
Вчера, пока Герман уезжал по делам, мы с ней встречались на причале в Листвянке. Гуляли, болтали о том, о сем. И в конце концов чуть не поссорились.
— Только ты можешь вознести обычный трах чуть ли не до священнодействия, — смеясь, заявила Юлька. — На самом деле всё куда проще.
— У кого как, — возразила я.
— Ладно, ладно, — продолжала насмехаться Юлька. — Мы все просто трахаемся, а вы сливаетесь в божественном экстазе.
Я остановилась.
— А это уже хамство, — оскорбилась я вдруг не на шутку. — Свой опыт можешь опошлять как угодно. Меня только не приплетай. Я вообще тебе больше ничего не расскажу.
— Ну, прости, прости, — пошла на попятную Юлька. — Я правда не хотела тебя задеть. Просто ты… как в облаках витаешь. Пойми, даже если для тебя это ого-го, для твоего Германа это тупо трах, поверь моему опыту. Мужики вообще без проблем могут любить одну, трахать другую, десять других… хотя и бабы тоже вообще-то могут.
Мы с ней разошлись тогда, почти поссорившись. Сегодня она звонила. Но сначала я была занята — в школе. Потом не слышала. Уже вечером, увидев пропущенный от нее, выхожу на террасу и перезваниваю.
— Лен, привет! Еще дуешься на меня?
— Нет.
Я и правда больше не злюсь на Юльку, но и болтать с ней тоже желание пропало.
— А чего трубку не берешь тогда?
— Занята была.
— Весь день? Чем?
— Священнодействием.
— Значит, все-таки дуешься? — хмыкает она.
— Юль, что ты хотела?
— Ничего. Просто хотела сказать, что меня отчислили, — дрогнувшим голосом сообщает она.
— Как? Почему? За что? — сразу забываю я все обиды.
— Вот так, Лен. Вызвали, ну и сообщили… Бросаю тень на институт и на будущую профессию, видите ли. Я просила дать академ… ну, типа, за год вся шумиха утихнет… Говорила им, что я вообще-то не виновата. Что эта статья — ложь от начала до конца. Что это я — пострадавшая… Бесполезно. Еще эти… наши одногруппницы — сучки. Прикинь, у них, оказывается, брали интервью… с телевидения приезжали вчера… Они там такого наговорили… Типа я всегда такая была, всё это в моем духе, что они нисколько не удивлены… Короче, пиздец мне, Лен, — всхлипывает Юлька. — Антоха говорит, типа, наплюй. А как? Все, понимаешь, все верят им. Только ты, да Антоха, ну и твоя училка… Я страницу свою в контакте снесла, потому что меня там как только не склоняли… В личку прямо потоком писали всякие гадости… Но хрен бы с ними со всеми. Но институт… Какие же они суки… Вся жизнь из-за этого урода под откос…
50. Герман
Спустя две недели
Просыпаюсь я всегда раньше Лены. Целую ее в кончик носа, в приоткрытые губы — она и бровью не ведет. Она вообще спит крепко и сладко. Не разбудишь. Может, это счастливая особенность всех праведников?
Если нет ничего срочного, даже не встаю — смотрю на нее спящую, теплую, трогательную. Любуюсь. И всякая дурь в такие моменты лезет в голову. Вроде: вот оно счастье… хочу, чтобы вот так было всегда… ну и прочая сентиментальщина.
Лена встает по будильнику. Это тоже забавное зрелище. Сначала при первых звуках она резко садится в постели, как встревоженный галчонок, и несколько секунд сидит с широко распахнутыми глазами будто в прострации. Потом уже начинает шевелиться, понимать, узнает меня, улыбается.
Утренний секс у нас вместо зарядки. Иногда это дело затягивается, и потом приходится всё остальное делать в спешке, чтобы она не опоздала на свою практику. К восьми везу ее в школу. Когда есть возможность — забираю ее после уроков. Когда не получается, она идет к себе домой, и я тогда позже заезжаю за ней уже туда. И вместе едем ко мне.
Днем мы редко видимся, и я скучаю. Сильнее, чем раньше, когда мы не жили вместе. Бывает, занимаюсь делом, бумаги изучаю или с кем-нибудь обсуждаю какой-то вопрос, и вдруг ни с того ни с сего накатывает тоска и острое желание увидеть ее прямо сейчас. Может, это просто усталость.
Зато вечера и ночи наши.
И какие ночи! Прежде я и подумать не мог, что моя маленькая скромница будет такой отзывчивой на ласки и податливой как воск. Будет такой искренней и открытой в своих эмоциях. Для меня это важнее опыта и умений. Потому что, наверное, это и делает секс чем-то особенным — полным откровением, настоящей близостью, не знаю…
Одно мешало. То, что Лена не знает о моей роли в деле её подруги. Несколько раз я пробовал вернуться к тому разговору, подобрать слова, объяснить. Но в последний момент все равно сворачивал.
Тема эта слишком болезненна для Лены. Особенно теперь, когда её подругу отчислили. Лена после этой новости несколько дней места себе не находила, еле её растормошил. Так что какие слова ни подбирай, а признаться ей — это всё разрушить и потерять её, наверное, уже навсегда. А я к этому оказался не готов. И чем дольше мы вместе, тем сложнее отказаться от нее даже в мыслях…
Решил в конце концов, что Лена всё узнает потом. Когда ситуация выправится. Когда это не будет для нее таким болезненным ударом.
***
Англичанка названивала мне всё утро. Точнее, я и не знал, что это она. Не отвечал сначала, потом, когда освободился, перезвонил сам.
— Ну, здравствуй, Герман. А я уж и не чаяла, что удастся с тобой поговорить, — съязвила она.
— Олеся Владимировна? Вы ли это? — ответил ей тем же тоном.
— Хочу
