Причина моего рождения здесь, на самой туманной окраине северо-востока Японии, легко объясняется единственным словом: голод. Отца своего я не знал. Единственное, что напоминало о его существовании, — нечеткая фотография красивого мужчины, одетого в белый костюм. Я замечал, что немного похож на него, но больше я походил на мать: то же круглое лицо и густые брови. Она была родом с Хоккайдо. Наверное, в наших жилах текла кровь айну. Мне нравилось так думать. Во время войны мой отец был в Китае. Мы не знали, что с ним случилось. Если бы после войны его схватили русские или китайцы, мы бы точно об этом знали, потому что они очень тщательно все регистрировали. Может быть, он вернулся в Японию, но не захотел вернуться к нам. О таких случаях мне доводилось слышать. Моя мама, кажется, не сильно горевала по этому поводу. Горевать было не в ее природе. С жизнью она ладила. «Нечего нос вешать, — говорила она обычно. — Ничего с этим не поделаешь». Я любил свою мать. Но иногда меня просто бесил этот ее вечный рефрен о том, что «с этим ничего не поделаешь». Ведь я и сам не знал, что с этим можно поделать, чем бы это ни оказалось.
Вы, возможно, сочтете, что мне следовало больше интересоваться отцом: каким он был, что делал до войны? На самом деле даже этого было много. Мама почти не вспоминала о нем, а я никогда не спрашивал. Для меня он вообще никогда не существовал. Может, он был военным преступником или одним из тех чокнутых идеалистов, которые всерьез считали императора Богом. Кто знает? Для меня он был человеком со старой фотографии и не больше. Прошлое состояло из пустоты и не интересовало меня. Вы назовете это отсутствием воображения. А мне просто было о чем беспокоиться в настоящем.
Одинокая женщина в разбомбленной Японии, с голодным ребенком на руках, моя мать находила работу везде где только можно. Хотя она никогда не говорила об этом, у меня есть основания подозревать, что одно время она работала в баре у американцев и с одним из них даже поддерживала какие-то отношения. А уже потом стала заправлять кинотеатром в центре города.
Кинотеатришко был убогий, с нарисованными от руки портретами кинозвезд на грубо оштукатуренных стенах у входа. Внутри воняло мочой и прокисшим табачным дымом. Янки пользовались этим местечком, чтобы потискать местных шлюх, попить пивка и пошвырять в экран пустыми банками, если их что-то рассердило, а то и просто от скуки. Я заметил, как некоторые приклеивали жвачку под кресло, целуя девчонок. Но то были особенно деликатные. Остальные даже не давали себе труд вынуть жвачку изо рта. А девчонкам, похоже, было все равно. Они отымеют янки — значит, будут либо товары из солдатской лавки, либо деньги наличкой. И я их ничуть не винил. Как и моей матери, им нужно было выживать. Одной из моих обязанностей было отскребать перочинным ножом жвачку от деревянных кресел. Задачу еще тошнотворнее — выгребать из-под кресел задних рядов использованные презервативы — выполняла старушка О-Тоё, чья беззубая ухмылка сообщала всем, что она в свое время чего только не насмотрелась, и не поверить ей было просто нельзя.
Время от времени в кинотеатре вспыхивали ссоры между местными ребятами и янки, обычно по вине последних, когда те заигрывали с местными девчонками чересчур откровенно. Ссоры перерастали в драки, особенно если парень из местных заставал свою девочку в объятиях чужеземца. Уберегая меня от неприятностей, пока я был мал, мама оставляла меня в нише за киноэкраном, где я часами просиживал в одиночестве, пока она занималась своей работой. Это было началом моего кинематографического образования. Я сидел за экраном кинотеатра, вонявшего мочой, и пытался разобраться, что происходит на экране между героями Гэри Купера и Джоан Кроуфорд, говоривших приглушенными голосами на языке, которого я не понимал. Но для меня они стали чем-то вроде семьи, эти черно-белые иностранцы.
Большинство людей смотрят фильмы, чтобы уйти от реальности. Для меня же все было наоборот. Для меня кино и было настоящей реальностью. Где-то я читал о маленьких детях, чьи родители часами оставляли их перед включенным телевизором. Чтобы справиться со смятением от бесплодных попыток заговорить с людьми, которые на них не реагируют, они изобретали свой собственный язык и сочиняли целые разговоры с воображаемыми собеседниками. Наверное, я слегка походил на этих детей. Встречаясь с людьми из плоти и крови, я был безнадежно косноязычен и лет в пять или шесть стал заикаться. Мне казалось, что все, кто меня окружает — кроме разве что моей мамы, — обманщики в масках, лицемеры всех мастей. Особенно я боялся людей пожилых, которые носили добрые маски и неестественно улыбались, пытаясь заключить меня в свои липкие объятия. Всю жизнь мне хотелось сорвать эти маски и выставить напоказ ту проклятую реальность, которая за ними скрывалась.
От популярной психологии меня тошнит, но я вынужден сделать одно признание. Хоть я и ненавидел всех этих янки — их бомбардировщики, их засохшую жвачку, их презрительное высокомерие, с которым они относились к моей матери, лапали ее за талию, пытались поцеловать и называли «мама-сан», — втайне я все-таки ими восхищался. Нельзя было не отметить, как круто они смотрелись в своей отутюженной военной форме и сияющих ботинках, в темных очках и кожаных куртках, с сигаретой «лаки страйк», небрежно торчавшей из угла рта, когда они мчались на своих джипах, развалившись и свесив наружу ногу, все такие непринужденные, да знай себе покрикивали: «Давай, давай! Двигай!» или «Привет, детка!» Наши мужчины в сравнении с ними выглядели жалко: трусливые тощие человечки, которые низко кланяются и расшаркиваются перед белыми хозяевами. Мне следовало быть на их стороне, я сочувствовал им и приходил в ярость от нашего общего унижения — и все-таки хотел быть как те самоуверенные, длинноногие, загорелые, веселые янки. Хотел носить такие же крутые темные очки, как у летчиков, кожаную куртку с голой женщиной или картой Японии на спине и покрикивать: «Давай, детка!» Сегодня вам скажут, что это не так, но тогда большинство из нас чувствовали то же самое. Почти никто из парней моего возраста даже не скрывал своего преклонения. Им нравилось слоняться перед входом на базу в надежде, что янки бросят им подачку — шоколадку, пластинку жвачки, фотку кинозвезды. Ну, или просто потреплют по голове. Разница между ними и мной заключалась в том, что я никогда бы до этого не опустился. Со всей силой я выступал против столь презренного поведения. Другие парни, почти всегда сильнее, в ответ на это смеялись, а то и лупили меня. И были правы, потому что я был еще ничтожнее, чем они. Я был лицемером.
Самым большим поклонником Дяди Сэма в нашей школе был парень, которого звали Муто — так же, как знаменитого генерала. Высокий, жилистый, вполне симпатичный, со злобной ухмылкой на лице. Несмотря на мое заикание и нелепый вид, он не стал избирать меня в свои жертвы. Все-таки я был ценным поводырем — всегда мог незаметно провести своих парней в кинозал. А поскольку среди них был и Муто, я обладал некоторой защитой от окружавшей меня дедовщины. Не будучи ни его жертвой, ни единомышленником, я всегда наблюдал за Муто со страхом и восхищением.
Должен признать, с воображением у Муто все было в порядке. Он постоянно изобретал какие-то новые игры, чтобы помучить ребят помладше. Однажды он пришел на школьную спортивную площадку с низеньким круглолицым парнишкой по имени Инудзука, или Ину,[69]как мы обычно его называли. Ину был жирный, спокойный и всегда улыбался. Не очень умный, но добродушный. В своей новейшей игре Муто нашел еще один способ причинять боль. Он крепко сжимал ладонь Ину, и тот, взвизгнув, скрючивался от боли, будто кланялся. Напоминая неразлучную пару, Муто и Ину спокойно прогуливались по спортивной площадке.
