партийных решений по более спорным вопросам, которые планировал рассмотреть впоследствии[89]. Но фактом остается, что в сложной моральной и политической экономии давно сложившейся демократии поиски по-настоящему народной политики неизбежно вступают в противоречие со способностью системы проводить постепенные изменения.
Пока администрация Обамы пыталась найти свой путь, кризис развивался, распространяясь по всему миру. Его влияние не было единообразным и согласованным: состояние одних демократических стран было намного лучше, чем у других. В предшествующие глобальные экономические кризисы выборным правительствам в самых разных странах было трудно остаться у власти. И в начале 1930-х годов, и в середине 1970-х, почти никому это не удалось. Но этот кризис был иным. Страны, которые были защищены от худших последствий глобальной рецессии, не стали менять свои правительства.
К 2012 г., через четыре года после начала кризиса, многие выборные руководители, занимавшие свои посты в самом начале, все еще оставались у власти: Манмохан Сингх в Индии, Ангела Меркель в Германии, Фредрик Райнфельдт в Швеции, Стивен Харпер в Канаде, Реджеп Эрдоган в Турции – все они задержались у власти надолго, и это резкий контраст с четырьмя годами, предшествовавшими краху Уолл-стрит в 1929 г., когда каждое демократическое государство в мире по крайней мере один раз поменяло правительство, а многие и вовсе отказались от демократии. Из членов «Большой двадцатки» у десятерых к концу 2012 г. были те же правительства, что и в начале 2008 г., и только два государства из этих десяти были определенно недемократическими (Китай и Саудовская Аравия). В этом кризисе демократия не всегда демонстрировала нестабильность, а автократия – постоянство. В 2012 г. политическая верхушка Китая, впервые за всю историю взбудораженная крупным политическим скандалом с участием партийного руководителя, его жены, главы полиции и убитого британского бизнесмена («дело Во Силая»), и столкнувшаяся с возможностью запоздалого экономического спада, казалась менее устойчивой, нежели некоторые из демократических правительств.
Исключением из этой картины относительной стабильности стала Европа, если не брать Германию и Скандинавию. Как только кризис в 2010 г. распространился на всю еврозону, правительства разных стран континента стали жертвой разгневанных избирателей. Партии, занимавшие государственные посты, потерпели поражение на выборах в Британии, Франции, Португалии, Испании, Ирландии, Италии, Греции, Нидерландах, Дании, Бельгии, Венгрии и Словакии. В двух из этих стран, Италии и Греции, демократия на какое-то время была приостановлена и было введено технократическое исполнительное правление: назначенным экспертам были предоставлены временные полномочия, чтобы стабилизировать экономику и провести реформу бюджета. Эти эксперименты с автократией не говорили об отказе от демократии; напротив, они указывали на склонность стабильных демократий пробовать в период кризиса что угодно. Проблема, однако, заключалась в том, что к этому моменту судьбами Италии и Греции их собственные правительства уже не распоряжались. Евро связал их со структурой, которая заставила ждать спасения от страны, от которой она должна была их защищать, – от Германии. А немецкая демократия, все еще относительно процветающая и устойчивая, не желала экспериментировать с радикальными решениями. Немецкая демократия продолжала стоять на своем, а это означало, что европейская демократия стала ее заложницей.
Евро создавался для построения структуры финансовой стабильности континента в целом, что должно было ознаменовать окончательный разрыв с давней историей европейских конфликтов и злоключений. Однако обещание стабильности породило невнимательность и самоуверенность. Страны, некогда привыкшие к сложным решениям, воспользовались новыми структурами и договоренностями, чтобы выбрать наипростейший вариант. Некоторые брали в долг, другие тратили, одни потребляли, другие сберегали, но каждый шел по пути наименьшего сопротивления, оставаясь в рамках новой системы. Из этого нельзя вывести никакой морали. Южные демократии Европы не больше погрязли в жадности и лени, существуя на средства немцев, чем сами немцы погрязли в жадности и лицемерии, пользуясь своими южными соседями. Это была история инерции, не более того. Евро, призванный предупреждать резкие скачки судьбы, создал условия, при которых от сложных вопросов стало возможно уклоняться. Если демократии могут уклоняться от сложных вопросов, они так и будут поступать. Однако со временем им придется столкнуться с ними.
Кризис обнажил нерешенное противоречие внутри евро – между коллективной судьбой союза демократий и сохранившимися у них правами определять свою собственную судьбу. Обычно оно формулируется в виде противоречия между валютным союзом и налоговой самостоятельностью; страны, которые имели общую валюту, оставили за собой право принимать самостоятельные решения о том, сколько налогов собирать и сколько тратить (правила, введенные, чтобы это право в какой-то мере ограничить – такую роль должны были играть ограничения бюджетных дефицитов, – обычно игнорировались). Результатом стала цепочка дисбалансов. Германия сберегает и экспортирует; Южная Европа тратит и импортирует; Франция занимает позицию где-то посередине. Сегодня уже невозможно избегать некоторых трудных решений: либо такие европейские государства, как Греция и Испания (которые из-за общей с немцами валюты уже не могут самостоятельно выбраться из рецессии), согласятся с перспективой многолетней строгой экономии; либо будет принят альтернативный вариант: Германия позволит коллективизировать европейский долг, что означает значительный перенос ресурсов с севера на юг. Евро, который должен был скрепить общеевропейскую солидарность, на самом деле обнажил ее пределы.
Но есть и еще одно противоречие, которое обнаруживается между разными представлениями о чрезвычайности самого кризиса. Требует ли он глобального решения в стиле «все или ничего», или же лучше опробовать подход «поживем-увидим»? В преддверии одного из бесчисленных саммитов, которые стали примечательной чертой кризиса евро после 2010 г. и на которых то и дело пытались принять окончательные решения, – я имею в виду брюссельский саммит декабря 2011 г., – два главных героя этой политической драмы высказались с прямо противоположными взглядами по этому вопросу. Николя Саркози, в те времена президент Франции, завил, что «Европе никогда не грозила такая опасность». Следует немедленно что-то предпринять; ошибешься – и будет поздно. Тогда как Ангела Меркель хотела, чтобы люди знали, что важно не спешить. «Европейский кризис не устранишь за один заход, – объявила она. – Это определенный процесс, который займет годы»[90].
Это две стороны демократического менталитета: он слишком спешит с действиями, но никогда не спешит чересчур. Это еще один вариант ловушки уверенности. Знание о том, что демократии могут приспособиться, поощряет отсрочки; отсрочки поощряют инерцию; страх инерции поощряет поспешные действия; поспешные действия приводят к ошибкам; ошибки требуют осторожности. Так это все и продолжается. Всегда есть причина попробовать постепенный подход и всегда есть причина отвергнуть его. Мы принимаем решения наугад, поскольку знаем, что в прошлом этого было достаточно; но также мы знаем, что такие решения повышают риск потери контроля над событиями.
Ситуация остается нерешенной. Как и кризис евро – на сегодняшний день.
Эпилог
Ловушка уверенности
