Ничем Мы были, есть, останемся ничем, Которое цветет Ничейной розой, розою Ничьей.
В горней тишине все ведет нас к этой пресловутой третьей части, чья-то ничейная роза, какая-то роза ничья.
Однако, дорогой Томас Манн, я ведь проповедую обращенному, ибо знаю, что вы со мной согласны. Вы не против, если я выключу радио? Под конец Бетховен меня утомляет. Особенно эта бесконечная трель перед финальной вариацией. Бетховен отсылает меня к небытию; к компасу Востока, к прошлому, к болезни и к будущему. Здесь жизнь заканчивается на тонике; просто pianissimo, в тональности до мажор, чистое трезвучие, а следом вздох кварты. И небытие.
Главное, не потерять направление на восток. Франц, не теряй направление на восток. Выключи радио, прекращай разговаривать вслух с волшебным призраком Манна. Манн — друг Бруно Вальтера[517]. Дружба продолжалась в изгнании, дружба протяженностью в тридцать пять лет. Томас Манн, Бруно Вальтер и случай Вагнера. Вечная апория Вагнера. Бруно Вальтер — ученик Малера, которого мюнхенская буржуазия выгонит с должности музыкального руководителя, ибо он, будучи семитом, бесчестил немецкую музыку. Не начищал до блеска вагнеровскую статую. В Соединенных Штатах он станет одним из выдающихся дирижеров всех времен. И почему я сегодня вечером ополчился на Вагнера? Наверное, это влияние компаса Бетховена, того, который указывает на восток. Вагнер — это захир, видимость, зловещий бесстрастный Запад. Он перегораживает подземные реки. Вагнер — это плотина, с ним ручеек европейской музыки выходит из берегов. Вагнер перекрывает все. Разрушает оперу. Топит ее. Всеобъемлющее творение становится тоталитарным. Что есть в его ядре? Все. Иллюзия всего. Пение, музыка, поэзия, театр, живопись со всеми декорациями, актерская труппа и даже природа с нашим Рейном и нашими конями. Вагнер — это Исламская республика. Несмотря на свой интерес к буддизму, Вагнер превращает несхожесть в христианское эго. Буддистская опера «Победители» становится христианской оперой «Парсифаль». Только Ницше сумел воспротивиться притяжению этого магнита. Только он сумел распознать его опасность. Вагнер: туберкулезник. Ницше: сифилитик. Ницше мыслитель, поэт, музыкант. Ницше хотел средиземноморизировать музыку. Ему нравилась экзотическая экспансивность «Кармен», звучание оркестровой музыки Бизе. Он любил. Ницше видел любовь в солнце, заливавшем море по дороге в Рапалло, в потаенном свечении итальянского побережья, где насыщенная зелень залита серебром. Ницше понял, что проблема Вагнера не столько в тех вершинах, которых он сумел достичь, сколько в невозможности передать их по наследству, смерть традиции, в которую больше не вливали (в те же мехи) свежего вина. Удручающее вагнерианство его последователей. Причастность к Вагнеру обходится дорого. Вагнер хотел оставаться одинокой скалой, лодки всех своих последователей он направил на рифы.
Для Ницше обретение христианства в «Парсифале» невыносимо. Грааль Парсифаля звучит почти как личное оскорбление. Заточение в самом себе, в иллюзорном мире католичества.
Вагнер — настоящее бедствие для музыки, утверждает Ницше. Болезнь, невроз. Лекарство — это «Кармен», Средиземноморье и испанский Восток. Цыганка. Легенда о любви, отличная от легенды о Тристане. Надо ослабить музыку. Ничего иного Ницше не говорит. Ницше раз двадцать слушал «Кармен». Кровь, насилие, смерть, быки; любовь как удар судьбы, как тот цветок, который бросают вам, обрекая на страдания. Цветок, который вместе с вами увядает в тюрьме, не теряя при этом своего аромата. Языческая любовь. Трагическая. Для Бизе Восток — это Италия, именно на Сицилии молодой Жорж Бизе, лауреат Римской премии, находит следы владычества мавров, жгучие страсти под ярким небом, лимонные деревья, мечети, переделанные в церкви, женщин, одетых в черное, новеллы Мериме,[518] того самого, которого обожает Ницше. В одном из писем усатый провидец (так называемое «письмо о летучей рыбе», где он пишет, что живет «каким-то странным образом на гребне волн») объясняет, что трагическая целостность новеллы Мериме переходит в оперу Бизе.
