— И вот ещё это! Ты ещё и всякую грязь будешь в дом таскать?! — и она бросила в меня бубновый валет, который, как мне казалось, был спрятан достаточно надёжно, ей пришлось бы перерыть всю библиотеку, чтобы найти его.
Я стоял напротив неё, не зная, что отвечать. Да, я был виновен по всем статьям, но был ли я действительно виноват? В детстве можно было оправдаться тем, что я случайно разбил окно, или поклясться, что никогда больше не буду воровать конфеты из серванта. Но что я мог сказать теперь? Даже если бы она немедленно выгнала меня из дому, я не перестал бы видеться с Андреем и даже не смог бы солгать ей, пообещав это, ведь теперь наши отношения было невозможно скрывать.
Мне хотелось, чтобы она замолчала и ушла, оставив меня, наконец, в покое. Мне-то было некуда идти, да и невозможно было двинуться, потому что она стояла в дверях комнаты. Я покраснел от злости и обиды. Даже в худшие времена в школе я не выслушивал столько оскорблений за такое короткое время, хотя все эти слова уже были произнесены по отношению ко мне в тех или иных ситуациях.
Почему она так говорит со мной? Кто ей дал право унижать меня? Почему я не могу ничего ответить и просто стою и слушаю словесный понос, который льётся из её злого рта? Мне хотелось кинуться на неё с кулаками, бить её по лицу, по голове, по этим её заплаканным глазам. Убить, раздавить, уничтожить её. Я ненавидел её всем сердцем. Я и раньше ненавидел её в такие моменты, но ненависть моя ждала этой минуты, чтобы переполнить меня всего и остаться со мной на всю жизнь, а не только на пару часов скандала. И ещё я понял, что она, моя мама, тоже ненавидела меня. Не просто не любила, как не любят нежданных детей, а именно ненавидела. Она не раз говорила, что аборт в моём случае был бы прекрасным решением, но теперь, когда я переступил что-то, стал не тем, кем она хотела меня видеть, теперь она ненавидела меня по-настоящему.
Я не произносил ни слова, потому что знал — если начну говорить, скажу всё. А сказать всё было бы слишком много. Поэтому я стоял и смотрел на неё, стиснув кулаки.
Она увидела ярость в моих глазах. Точнее, её ненависть в какой-то момент схлестнулась с моей. Она выдохлась, вышла, громко хлопнув дверью, и заперлась в своей комнате.
Штиль.
Всю следующую неделю мы не разговаривали. Бойкот не был объявлен официально, но каждый вечер мама закрывалась в своей комнате и не выходила до утра. Я тоже старался не показываться ей на глаза, не представляя, каково будет продолжение всей этой истории.
Я спрятал получше уже написанные дневники и решил, что впредь буду писать их по-английски. Мама всё равно не поймёт ни слова, да и со словарём будет переводить сложно — почерку меня был неразборчивый.
За эту неделю мы встретились с Андреем только один раз. Я вернулся домой поздно, мама ещё не спала, я боялся, что она закатит истерику — теперь-то она прекрасно знала причину моей задержки. Но она даже не вышла, как раньше, чтобы недовольно посмотреть на меня. В принципе, меня такой расклад устраивал. Она вроде была, но в мою жизнь не мешалась.
Но мама отнюдь не остыла. Что-то кипело в ней, бурлило за закрытой дверью её комнаты. То, что должно было рано или поздно взорваться.
В воскресенье она вошла ко мне с деловым и серьёзным видом, говорящим: «Что бы я ни сказала, ты обязан повиноваться, это моё окончательное решение». Я заранее приготовился к скандалу, поняв сходу по выражению её лица: мама прекрасно знала, что я с этим её решением согласен не буду.
— Артём, я всё продумала и решила. Если тебе так уж нравится спать с мужчинами, надо сделать операцию по перемене пола. Потом мы сможем переехать куда-то, чтобы мне в глаза соседям смотреть не пришлось. Но так дальше продолжаться не может.
Это был довольно-таки неожиданный поворот сюжета. Мама стояла и смотрела на меня, ожидая моей реакции. Она была похожа на Кутузова, который решил сдать Москву, но лишь затем, чтобы победить противника позже. Я не мог понять, говорила ли она серьёзно или просто пыталась меня напутать? Как в детстве: «Если ты не прекратишь ездить по шоссе, то придётся нам, наверное, выбросить твой велосипед на свалку». Что бы она сделала, согласись я на это чудовищное предложение? Начала бы серьёзно готовиться к операции и переезду? Или просто тянула бы время, понимая, что переменить пол не так же просто, как вырвать зуб? Я решил, что надо отсрочить момент крика, насколько это возможно, потому что когда она начнёт орать, диалога не получится:
— Нет, не надо мне менять пол. Я не хочу быть женщиной. Ты не понимаешь.
Мне нравятся мужчины, но я хочу остаться мужчиной.
— Но это же ненормально, — всё ещё спокойно ответила мама.
— Ну почему же ненормально. Есть много таких же людей, как я и…
— И их раньше сажали в тюрьму или лечили — и правильно делали. Потому что надо их ограничивать, чтобы они не распространяли эту заразу. Вот ты попался в руки к такому, и что теперь делать?
— Так ты думаешь, что это Андрей виноват?
— Не произноси его имени при мне, — взвизгнула мама, а затем продолжила более сдержанным тоном, — а кто же ещё?
— Ты не права. Никто не виноват, просто я такой, как есть, и ничего с этим невозможно поделать.
— И ты, значит, будешь упорствовать в этой гадости?
— Я не могу по-другому, неужели ты не понимаешь? Это были последние нормально произнесённые слова, после которых снова начались ковровые бомбардировки:
— Артём, я не понимаю, почему ты не хочешь по-другому. Это противно природе — то, что ты делаешь. Это отвратительно и грязно, ты что, не видишь этого? Я всю неделю об этом думала и честно себе пыталась представить себя в такой же ситуации, с женщиной. Но мне каждый раз становилось противно, когда я представляла, что женские руки меня трогают. Это мерзость, — мама снова начала плакать и кричать. — Ты что, не понимаешь, что у меня хорошо развитое воображение? Что я всё время представляю, как тебя в жопу трахают?!
— Мама, перестань…
— Что перестань? — снова оборвала она меня. — Что перестань? Ты ничего не хочешь менять, прекрасно устроился, а я что должна делать по-твоему?
Ты будешь трахаться с кем попало, а мне сквозь пальцы на это смотреть?
Мне гомики в квартире не нужны, понял? Так что решай сам — или ты будешь нормальным, как все остальные, или вали себе к своему Андрею, Херею или кому там ещё, мне всё равно. Я тебя не для того воспитывала, кормила все эти годы, чтобы ты стал пидором! Я себе во всём отказывала, новых сапог купить не могла, чтобы ты сыт был всегда и одет! И что я получаю взамен?
Сына-пидораса?! Нет! Меня это абсолютно не устраивает, — крикнула она и вышла, громко хлопнув дверью.
Она это всё, конечно, несерьёзно. Она не могла иметь всё это в виду…
Или могла? То есть она ставила меня перед выбором — или оставить Андрея, или уйти из дому? Она не представляла, что совместная жизнь с Андреем была пределом моих мечтаний, но она не могла знать, что это невозможно, потому что об этих сложностях я в своих дневниках не писал.
