Пять поколений очень образованных людей, и что? Почему так странно выдыхается, истончается род и утыкается в людей без воли (я имею в виду не семейную волю), без интереса к собственной истории, заменяющей настоящие интересы светской болтовней. У меня есть только два преимущества: я выросла из земной толщи и моя энергия призвана делать что-то и мне до конца неясное. Вспомнила молодую женщину, с которой ехала двое суток из Бухареста в поезде. Она обманывала мужа, крутила роман с румыном, который, кажется, тоже ее разоблачил. Все это она радостно обрушивала на мою голову. Она была очень миловидной, книг почти не читала, но невероятно гордилась страной, ее полями, лугами и президентом, при этом откровенно мечтала свалить из нее куда подальше. Я старалась не слышать ее стрекотанье, но вдруг она поведала, что бабушка, скрывая происхождение, вышла за какого-то рабочего, и однажды повела ее на Арбат, и показала свой желтый особняк с гербом над парадным входом. Она девочкой поразилась этому гербу, комнатам, которые могли принадлежать ей. Правда, она путалась в том, где стоял дом, но что-то выплыло из ее глубин сознания. Я подумала тогда, что ведь была когда-то Элен Безухова и масса ничтожных созданий аристократического происхождения, и единственное, что их отличало их от нынешних, – они были вынуждены нести Память рода. Глупые, умные – несли такую память. Эти – уже ничего не несут.
Музеи
Я давно поняла, что каждый герой заслуживает того музея, который имеет. Сколько лет я проходила мимо придавленного зданием КГБ-ФСБ бритого черепа Маяковского, в дом к которому можно было попасть через арку этой организации, и всегда думала, что он сам вошел через эту дверь в историю. Да, он – великий поэт, но есть связи, которые никак не преодолеваются, и история проявляет их в виде ярких отпечатков.
Фокус в том, что если классик не любил или тяготился своим домом, это скажется на судьбе музея, которым он станет. Именно работая в музее, я поняла, что прошлого нет, и что великие тени продолжают ходить рядом, задевая вещи, опрокидывая стулья, хлопая форточками.
Время от времени я вожу экскурсии по дому Пастернака. Попадаются удивительные типы. Однажды красивый бородатый человек привел двух дам. Я понимала, что он был преисполнен желания показать им – своего Пастернака. Я старалась во время умолкать, чтобы он мог повести рукой и сказать: “Вот видите, каков поэт!” Под конец, когда мы уже прощались, я спросила, так как он часто ссылался на воспоминания своего отца о разных писателях: “Ваш отец был писатель?” “Нет, что вы, – он широко улыбнулся, – это я писатель! Смотрите мои романы в сети, их великое множество”. Тетеньки закивали, подтверждая величие своего спутника. Так я познакомилась с большим писателем.
Буквально через некоторое время пришла пара, муж и жена. Они внимательно слушали, правда, муж нервно ходил по комнате, пока я рассказывала. Потом он стал спрашивать, как раньше работали батареи, как открывались щеколды на окне, чем крепились занавески. Он щупал пальто поэта, просил открыть шкаф, чему я, конечно же, препятствовала. Он говорил:
– Поймите, мне же надо чувствовать поэта, чувствовать!
Мой маршрут к музею Цветаевой начинается с памятника Достоевского – мучительно сидящего на невидимом колу. Затем, на Поварской, с мемориальной доски из-под шляпы на меня смотрит истрепанный службой литовского посла в России Балтрушайтис. Потом я вижу застывшего в позе Дзержинского писателя Бунина (творение Бурганова): выпятив грудь, он строго смотрит перед собой. Где-то в конце Поварской возлежит в креслах Сергей Михалков, а за углом, задрав голову, стоит Бродский. Но я их не вижу, потому что поворачиваю в переулок, где пригорюнившись сидит Цветаева. Таким странным хороводом кружатся писатели и поэты в районе Арбата и Поварской.
* * *
Тут мне позвонила тетенька из Ростова и вкрадчиво спросила, знаю ли я ее книгу “Марина Ивановна, ведь это было не самоубийство?”, про то, как энкавэдэшники прокрались в избушку Цветаевой и накинули на нее петлю.
– Да, – мрачно отвечала я, – но я не согласна с вашей версией.
– Ну конечно! – закричала тетенька из далекого Ростова. – Вы же в музее Цветаевой работаете, вам, что прикажут, то вы и говорите. Вы же прекрасно знаете, что всех русских поэтов, начиная с Пушкина, убили, замучили, повесили – была такая программа.
“В ее словах, конечно, была частица правды”, – подумала я, но тут тетенька закричала:
– Цветаева никогда не хотела покончить с собой!!!
И тут я уже возмутилась всерьез:
– Тысячу раз написала и сказала! – крикнула я, но тут наш разговор прервался.
Ровно через неделю мрачный голос потребовал от меня отчета, почему я на 80-й странице книги “Распад” что-то написала о Пастернаке так и не так, и где я могла взять закрытый цэковский документ, которого нигде нет. Я затрепетала. Книги передо мной не было, я монтировала выставку и попросила перезвонить через неделю (к слову сказать, документ давно опубликован). Я еще раз поинтересовалась фамилией исследователя. Вечером открыла интернет. Заголовок, выложенный на Прозе. ру, попал в самое сердце. “Борис Пастернак, или Торжествующая Халтура”. Факты и фактики о том, что он делал такого или такого числа, сопровождалось хохотком и замечаниями типа: “он думает нас обмануть, но мы-то понимаем, что он думал на самом деле!” Вскоре появились слова об антинародной сущности Пастернака. Мне хватило нескольких страниц, и я уже решила закрыть этот труд, как увидела, что у этого Герострата множество комментаторов. “Спасибо, уважаемый Владимир, – писали умиленные читатели, – вы открыли нам глаза на этого прохиндея”. Некоторые признавались, что никогда не понимали, зачем было писать такие непонятные стихи, и еще более ужасную прозу. Теперь им всё открылось. Читатели были счастливы: им столько времени морочили голову – и наконец появился человек и объяснил, что все эти писатели и поэты – просто хитроумные халтурщики.
