– Свернувшееся молоко? – повторил торговец, сморщив нос от отвращения. – Это та жидкость, которая вытекает из коровы, кормящей теленка, да и еще и оставленная киснуть?
В его устах это действительно казалось не таким уж вкусным. И я купила тофу.
Наутро я проснулась с любопытным чувством предвкушения, как ребенок в Рождество. В тот день я пообещала сделать себе подарок – позвонить домой.
Все утро я взволнованно мерила шагами комнату. Разница во времени тринадцать часов; значит, мама проснется не раньше пяти вечера по нашему времени. Дневные часы тянулись бесконечно.
Пять часов. Ноги сами нашли дорогу к ближайшей почте. Я продиктовала женщине в окошечке родительский номер в Виргинии и залезла в крошечную душную будку, пока она звонила оператору в Ханой. Через полчаса ей наконец удалось дозвониться, и я протянула второй номер – лучшего друга в Бостоне, который, как я надеялась, мог бы приехать во Вьетнам и навестить меня. Прошел еще час. Наконец зазвонил главный аппарат.
– Бостон, – крикнула сотрудница почты, – четвертая кабинка.
Это был Ларри.
– Привет, – услышала я его голос через помехи. – Ты говорила с мамой?
Странный вопрос.
– Нет еще, а что?
– Кое-что случилось.
Мир вокруг вдруг стал серым. Он не завертелся и не поплыл перед глазами, просто все краски вдруг исчезли.
– Что такое?
Только бы не авария, пожалуйста, только не авария.
– Она упала с лестницы.
Колени размякли от облегчения. Мама сильная, крепкая. На лестнице у нас дома ковер. Растяжение, пара синяков, в крайнем случае перелом ноги – наверняка этим все и ограничилось.
– С каменной лестницы в Уильямсбурге, – продолжал Ларри. – Дела плохи. Сломаны ключица и оба запястья, а еще она рассекла голову, и у нее начались приступы. Не знаю, в больнице она сейчас или нет.
– И давно это было?
– Три недели назад.
Три недели – слишком долго, чтобы лежать в больнице. Неужели она в реанимации? Может, она была при смерти, а я в это время продолжала писать ей письма. Три недели. Впервые я осознала, как далеко нахожусь, как невообразимо далеко, в миллионе миль от того места, где мне хотелось сейчас быть.
– Ларри, пожалуйста, позвони родителям. Попроси перезвонить на этот номер. Мне надо с ними поговорить. Я буду продолжать дозваниваться отсюда.
– Будет сделано, – пообещал он и повесил трубку.
На следующие два часа время как будто замерло. Казалось, прошел месяц, год, а я все сидела и ждала, когда зазвонит телефон. Почта закрывалась в девять. В семь вечера сотрудница, что сидела в окошке, принялась запирать двери: я была единственной клиенткой, и ей стало скучно. Я стала умолять, чтобы она не закрывалась. Принялась весело болтать с ней на вьетнамском. Разглядывала фотографии ее детей и отвешивала комплименты ее мужу, но в голове все это время была сплошная вата.
Это казалось таким бессмысленным. Ведь это я бродила по джунглям, кишащим браконьерами и паразитами. Она же сидела дома в полной безопасности и ждала моего возвращения. Мне в голову не приходило, что может случиться так, что ее там не окажется. Я была в полной растерянности, не знала, что мне делать, – как воздушный змей с оборванной нитью.
Мне всегда хотелось знать, каково это – иметь дом. Мне казалось, что я не понимаю, что такое дом, ведь мы так часто переезжали, когда я росла, и в семье вечно что-то происходило. Теперь я поняла, как глубоко заблуждалась. Моим домом, моими корнями была мама; благодаря ей я с уверенностью могла сняться с места и отправиться открывать мир. Если бы я могла рассказать ей об этом.
Я должна была быть дома.
Зазвонил телефон. Все-таки зазвонил! Это была мама, голос у нее был сильный и четкий.
– Все в порядке, – весело проговорила она. – Папа вечно говорит, что я ношусь по лестнице туда-сюда. Теперь буду держаться за перила.
Она действительно сломала оба запястья и ключицу, рассекла голову и потеряла пятнадцать процентов крови и очень долго лежала без сознания. Провела несколько дней в больнице, после чего ей разрешили вернуться домой, и теперь она выздоравливала под папиным присмотром.
– Я твои письма теперь печатаю на машинке, – сообщила она. – Только медленно получается. Только один палец не забинтован.
И тут я расплакалась.
26
СТОЛКНОВЕНИЕ
Дорогая мамочка!
Скажи, что тебе привезти? Во Вьетнаме красивые шелковые шарфы, чудесные народные инструменты и потрясающие вышивки. Если ты не ответишь на это письмо, я куплю тебе детеныша дымчатого леопарда. Помнишь, я все грозилась привезти с Филиппин маленького водяного буйвола? Тогда я тоже не шутила.
Через неделю я повезла Джея в Ханой на поезде. Его рана подсохла и потихоньку затягивалась. Со временем он сможет ходить, как раньше, но уродливый шрам останется навсегда. Следующие две недели я ухаживала за ним и не переставала звонить маме. Она была категорически против моего возвращения домой. Я не знала, верить ей или нет, – не знала, хочу ли я ей верить. Дни проходили как в тумане.
Однажды утром Джей заявил, что сыт по горло Вьетнамом и вскоре уедет в Таиланд. Он уже решил, куда направится – в маленький курортный городок недалеко от Бангкока. Но прежде чем сесть на самолет, он должен был вызволить «зверя» из гаража в Йенбае, где тот остался на хранении. Джей был непреклонен: я должна сопровождать его. Я согласилась. Ведь тогда я еще не знала, что буду делать дальше.
Я взяла напрокат большую «хонду», чтобы при необходимости оттащить Джея и «зверя» на буксире в Ханой. Мы приехали в Йенбай и обнаружили мотоцикл в точности там, где оставили. Разделив багаж, мы дали друг другу кровавую клятву держаться вместе на случай, если «зверюга» опять начнет плеваться поршнями и свечами зажигания.
Первые несколько миль все шло хорошо. Мотоцикл натужно кряхтел на подъемах и булькал в мокрой грязи на ровных участках. На спуске два его двигателя даже давали фору моей небольшой и легкой «хонде». Проблемы начались, когда мы заехали на крутой склон. Я спускалась по длинной петляющей тропинке. Джей уехал вперед и скрылся из виду. Дорога была узкая, других машин не было. Ни рев клаксона, ни окрик не предупредили меня о том, что меня собираются обогнать. Лишь воздух просвистел у левого плеча, а когда мотоцикл закрутило, я краем глаза успела увидеть белый микроавтобус с открытой дверью, из которой мне улыбалось чье-то лицо. После этого я видела лишь черную землю, пока скатывалась со склона.
Мотоцикл резко свернул вправо, переднее колесо застопорилось, и я потеряла управление. Заехав на край, я соскользнула вниз по склону горы; ногу зажало между каркасом мотоцикла и вспаханной землей. Наконец колеса вонзились в землю, и мотоцикл остановился в десяти футах ниже дороги, на склоне, засеянном кукурузой; откос был такой крутой, что верхушки стеблей упирались в землю. Я слезла с мотоцикла и осмотрела его в поисках повреждений; тем временем меня окружили несколько хмонгов. Через минуту их стало двадцать, потом тридцать, и все молча глазели на мои трясущиеся коленки и запачканную одежду. Я не услышала от них ни слова сочувствия, ни единого предложения о помощи, когда принялась затаскивать тяжелый мотоцикл вверх по склону. Они боялись вмешиваться, боялись последствий, которые не заставят себя ждать, стоит им связаться хотя бы с вьетнамцем, не говоря уж об иностранке. Жизнь научила их знать свое место. Если бы я лежала на склоне, истекая кровью, они бы оставили меня умирать, несмотря на то что их культура диктовала совсем иные моральные принципы. Когда их древнее общество вступило в столкновение с жесткими коммунистическими постулатами и отголосками капитализма, что-то в них изменилось, и не в лучшую сторону.
