Пигменты, которыми пишут тактильную живопись, при касании издают ультразвук, и тот действует на гипоталамус. Это вызывает в мозгу выбросы серотонина, и в результате человек видит определенные образы. Контакты с тактильными досками были чреваты еще одним эффектом, поначалу не столь очевидным: человек со временем терял память и впадал в длительную депрессию. Прикоснувшись к картинам Асиццоне, я был сокрушен, буквально раздавлен. Помимо живейших образов эротического свойства, что еще долго преследовали меня после выхода из музея, накатывали неясные страхи, я испытывал ужас, смятение, боль.
После первого раза я шаткой походкой кое-как добрел до дома и проспал два дня кряду. А проснувшись, сполна пожал плоды своих откровений – тактильная живопись жутко травмирует психику. Меня окружила знакомая темнота, вновь стала подводить память: я не смог вспомнить тех островов, что недавно успел посетить. Заученный список сохранился частично. Амнезия прокатилась размытой волной – я помнил названия, но забыл сами острова. Случалось ли мне высаживаться на Виньо? На Деммере? Никаких воспоминаний о них не осталось: знаю лишь то, что они встречались мне на пути.
На две-три недели я погрузился в традиционную живопись – немного подзаработать и передохнуть. И все хорошенько обдумать. Мои детские воспоминания были начисто стерты, и теперь я прекрасно отдавал себе отчет, что причиной тому картины Асиццоне.
А меж тем я писал, нарабатывая собственный стиль.
Отточить технические навыки оказалось достаточно несложным делом. Сложнее было передать на холсте свои эмоции, свою боль, свою страсть. Когда это удавалось, картины шли одна за другой. Я складывал их в студии, прислонив к стене в дальнем углу.
Стоя у окна своей студии и глядя на беззаботный город, я чувствовал за спиной жуткие кошмары, спрятанные в слоях пигмента. Целый арсенал мощного психологического оружия, созданный художником-террористом. Впрочем, мои картины будут непоняты и отвергнуты так же, как в свое время шедевры Асиццоне. А ведь на этих холстах отразилась вся моя жизнь!
Асиццоне, распутник и повеса, изображал сцены чудовищной эротической силы. Мои образы черпались из другого источника. Я выражал на полотнах душевное опустошение, запечатлевал свою жизнь, полную бессмысленных скитаний. Мое творчество стало обратной стороной художественного метода Асиццоне.
Я писал, чтоб сохранить здравомыслие, в красках консервируя воспоминания. После первого контакта с полотнами Асиццоне я понял, что единственное спасение для меня – погрузиться в работу. Только так удастся воссоздать в себе утраченное. Созерцание тактильных полотен ведет человека к потере памяти, но когда пишешь сам, начинаешь вспоминать.
Я почерпнул вдохновение у творца, утратив часть своей личности. Теперь я сам себя возвращал.
С каждой картиной из небытия памяти восставала какая-то новая область. Мазок мастихина, касание кисти – и подробности жизни всплывали с необычайной четкостью. Когда я отходил от полотна, изображение сливалось в нагромождение пятен, так же как у Асиццоне, только защитного цвета. Подходя ближе, работая с красками или прижимаясь к подсохшим мазкам, я возрождался как личность и испытывал небывалый покой.
Какого рода «лечение» ждет случайного зрителя – не хотелось и думать. Каждая вещь разила наповал, и никто не сказал бы наверняка, каким станет ее потенциал, пока она не взорвется. Так противопехотная мина лежит до поры, пока на нее не наступишь.
В первый год я набивал руку. Картины буквально заполонили мое жилое пространство. Пришлось перенести самые крупные полотна в заколоченный ночной клуб на набережной; здание было давно заброшено, но для моих целей вполне подходило. Там имелся просторный подвал с хитросплетением коридоров и комнатушек, а при входе – огромный холл.
Маленькие картины я оставил в студии, а те, от которых ломало душу, кричащие одиночеством, исполненные лишений, отвез на хранение в город. Крупные полотна я расставил в холле, а помельче – отправил в подвал. Дом изобиловал комнатками и коридорами, там царил полумрак, и я с легкостью обнаружил дюжину мест, чтобы запрятать свои творения.
Я без конца менял их местами. Дни напролет, по ночам, без перерыва и отдыха трудился я в сумрачной затхлости, как одержимый переставляя картины из угла в угол, из комнаты в комнату.
Все здание представляло собой подобие кроличьей норы. Дешевые стройматериалы, легкие перегородки – в моем распоряжении оказался лабиринт, состоящий из непредсказуемых изгибов и поворотов. Я поставил картины, как часовых, в самых путаных и неприметных частях лабиринта, за дверными проемами, пряча от глаз в закоулках и темных нишах.
Покидая свое импровизированное хранилище, я возвращался к нормальной жизни. Задумывал новые полотна, бродил по улочкам с мольбертом и табуретом, пополнял запасы пейзажей для продажи – я остро нуждался в деньгах.
Летел месяц за месяцем, а я наслаждался жизнью под жарким солнцем Мьюриси. После долгих скитаний и поисков я наконец-то нашел себя и свое место. Меня не тяготило даже монотонное однообразие туристической живописи. Я понимал, что такие картины требуют точности линий, дисциплинируют руку и глаз, а значит, я лучше буду работать с пигментами, пусть этих произведений никто и не увидит. Меня стали узнавать на улицах, и в Мьюриси-Тауне я приобрел репутацию странствующего живописца.
Так пролетело пять лет. Быт мой наладился, и всем в жизни я был доволен.
Но пять лет – недостаточный срок для покоя. Однажды ночью по мою душу явились «черные береты».
Я вел уединенную созерцательную жизнь. Ушел в живопись, пытался добраться до сути, разработать свой уникальный стиль в духе пост-Асиццоне – может быть, зря, но пытался.
В тот день я нанял повозку, чтобы переправить на склад пять последних работ, и разносил их по новым местам, расставлял, как мне было нужно.
Я и не заметил, как «черные береты» проникли в дом. Я стоял, поглощенный картиной, которую закончил писать лишь неделю назад. Держал пальцами за раму, легонько касаясь пигментов краем ладони. На картине был запечатлен один эпизод, случившийся со мной на войне. Наступила ночь, я был в патруле без напарника, потерял ориентиры и не знал, как вернуться на наши позиции. Целый час бродил во мраке и чувствовал, что умираю от холода. Наконец мне попался какой-то незнакомец, который и вывел к своим. Все в конечном итоге закончилось хорошо, но пока я блуждал в темноте, мной владел страх смерти.
Я перенес на полотно предельный ужас тех минут: полнейшая темнота, жалящий ветер и мороз, пробирающий до костей. Колдобины под ногами – не пройдешь, не споткнувшись, и за каждым ухабом таится враг. Ты его не видишь, но он здесь, рядом. Одиночество, тишина, паника, и на фоне всего этого кошмара – далекие взрывы.
Сейчас в этой картине я черпал покой.
Я оторвался от полотна и увидел четырех полицейских. Они внимательно смотрели на меня, но дубинки пока держали в кобуре. Ужас поразил меня, как удар под дых. Из горла вырвался всхлип, словно у зверя, попавшего в капкан. Я хотел заговорить с ними, но издал лишь придушенный писк.
