Последней же удивительной вещью, которую увидел Антон в этот день, во время похода с Сократом на Аибгу, была скамейка. С первого взгляда в ней не было ничего удивительного. Обычная деревянная скамейка, старая, покрашенная зеленой краской, явно в прошлом году, с шиферным навесом над ней. Антон вдруг вспомнил очень похожую скамейку. На такой давно, когда был маленьким, он сидел с бабушкой, когда кончалось лето. В конце лета он уезжал от бабушки, она отвозила его обратно в город. Они всегда ждали автобуса на остановке. Бабушка сидела на скамейке, смотрела вдаль грустно, а рядом с ней были корзинки с ягодами – желтым крыжовником и поздней мелкой малиной, которые бабушка вместе с Антоном возвращала в город. Всегда было грустно на той остановке, когда он был маленьким. Потому что кончалось лето. Это место в долине Аибги было похоже чем-то на ту остановку, из детства. За скамейкой, в глубине навеса, имелся еще небольшой столик, тоже деревянный. На столике была стопка из трех жестяных глубоких тарелок, слегка помятых, вставленных одна в другую, а в верхней тарелке лежали три вилки, три ложки и один старый кухонный нож. А над столиком, в задней стене навеса, была табличка из черного мрамора, на табличке был портрет красивой девушки лет двадцати пяти и надпись. Написано было на русском. Антон прочитал:
«Эту скамейку поставили в 1985 году в мае мы, семья Барцыц, в память о трагически погибшей нашей сестре Н. Х. Барцыц».
Сократ рассказал Антону, что так принято у абхазов – строить такие остановки для отдыха и укрытия от дождя людей, которые ждут попутного транспорта или просто идут по этой дороге куда-то и хотят сделать короткую остановку, посидеть, перекусить, отдохнуть.
– Люди посидят, отдохнут, когда уйдут – скажут спасибо – кому? Тому человеку, за кого скамейку сделали. Его память почтут. Ему тоже будет хорошо, там, в другом мире.
Так рассказал Антону Сократ.
Антон смотрел еще некоторое время на красивую девушку, трагически погибшую и этим самым построившую тут эту скамейку. Они с Сократом посидели, передохнули, потом встали, и мальчик коротко поклонился в сторону мраморной таблички – поблагодарил. Антон тоже сказал:
– Спасибо.
Они пошли дальше. Антон улыбался. Ему было приятно думать, что его «спасибо» может сделать кому-то хорошо в другом мире.
Когда они вернулись к дому Аублаа, их встретила Аэлита и долго ругалась – и на Сократа, и на Антона – за их растерзанный вид. Сократ сказал ей, что в лесу они видели зубробизона и он их хотел убить, но Аэлита не верила и говорила, что, скорее всего, это опять убежала корова Ларис. Отмахнувшись от сестры с йодом, Сократ бросился к Ибрагиму и долго рассказывал ему историю своего героического противостояния зверю: бой Сократом был явно пересказан как закончившийся вничью. Ибрагим с интересом слушал и даже один раз посмотрел на Антона с улыбкой – тот в рассказе Сократа тоже присутствовал и, кажется, даже в похвальных тонах. Ибрагим мальчику поверил, кивнул одобрительно. Тот сиял и смотрел на Аэлиту высокомерно.
Потом Сократ, который теперь с Антоном держался на дружеской ноге, показал Антону свою комнату. Ему, как мужчине, в доме принадлежала хоть и небольшая, с одним маленьким окном, но своя комната. Обстановка в ней, как и во всем доме, была спартанской. Одну стенку комнаты занимала пятнистая шкура размером с хороший ковер.
– Вот! – сказал Сократ. – Я тебе говорил про леопарда. Мой отец убил его. Шкура смотри какая. Она еще без головы – потому что голову отец мой вообще пополам разрубил. И еще она высохла сильно. Когда шкура высыхает – в два раза меньше становится. Вообще здоровый леопард был. Зубробизона ты видел? В горах все звери большие.
Антон с уважением посмотрел на шкуру, у которой и правда не было головы. А Сократ с гордостью повесил на шкуру обрубок шашки в ножнах.
Антон успел заметить еще кое-что в комнате мальчика. Вторая стена вся была увешана, но не шкурами зверей, убитых отцом Сократа. А фотографиями, вырезанными из журналов. На всех фотографиях была одна и та же девушка, только в разных нарядах и макияжах. Антону показалось, что он где-то видел ее. Он ее действительно раньше видел – тоже на фотографиях или в кино. Это была Скарлетт Йохансон.
Вечером этого дня Антон ужинал у Сократа с Аэлитой. С Антоном опять говорил Ибрагим. Он рассказывал то, что он помнит. Антон с удовольствием его слушал, потому что сам не помнил ничего.
Ночью Антону не спалось. Все время он крутился с одного бока на другой. Когда он закрывал глаза – он видел все, что видел за день. Кричали «сухумские пацаны» – гамадрилы, бил рогами в землю зубробизон, тихо постукивали покойники в бычьих шкурах, подвешенные на деревьях, ловил рыбу Немой-Глухой-Но-Не-Слепой. Потом светило солнце сквозь ветви старой груши. Под грушей сидел смертельно раненный Бестужев-Марлинский. А вокруг лежали убитые казаки. Бестужев-Марлинский окровавленной рукой брал с земли одну маленькую грушу и ел. Он улыбался, потому что груша была сладкой.
Антон уснул, когда уже начало светать.
Утром он вышел из «военного санатория». Сначала Антон пошел утром на кофе к Ларис, где Ларис ему погадала на кофейной гуще. Прогноз Ларис был, как всегда, благоприятным. Она сказала Антону:
– Скоро хорошо у тебя будет. Ты не сразу поймешь, что у тебя хорошо, растеряешься сначала, скажешь – оф, что такое. Но потом скажешь – как хорошо! Пусть так и будет…
Попив кофе у Ларис и поблагодарив ее за свое хорошее будущее, Антон опять пошел гулять по деревне. Он жил на Аибге уже третью неделю, и многие жители успели к нему привыкнуть и здоровались с ним. Он тоже приветствовал их. Своего имени он не помнил, эту проблему надо было как-то решить, и это сделала Ларис – она называла Антона просто Сынок. Потом так же его стала называть и подруга ее, Азганка, а затем и остальные жители. Аэлита, правда, всегда смеялась, когда это слышала, – даже сама несколько раз Антона назвала Сынком и смеялась. А вот Сократ все это всеобщее усыновление Антона не одобрял, называть его так он не мог себе позволить, потому что был младше Антона, и поэтому, если ему надо было обратиться к Антону, он говорил: «Я извиняюсь, не знаю, как зовут».
В тот день Антон сначала прошел по дороге вверх к кладбищу, где на скамейке Карапет, Гамлет и Нагапет сидели, смотрели, чтобы не было лишних движений. Движений – ни лишних, ни вообще никаких, судя по печальным лицам троих дедов, – не было.
Потом Антон отправился на соседнюю гору, на которой находилась старая греческая церковь. Она оказалась большой и сложена была действительно, как рассказывала Ларис, – из камней, каждый, как холодильник. Состояние штукатурки было плачевным, видны были камни, пригнанные друг к другу неплотно. Было непонятно, как они держатся, особенно в куполе церкви – высоком, круглом, сложенном из плит рыже-серого песчаника. Было страшно представить, что будет, если хоть один из камней захочет покинуть свое место. В церкви священника не было – он был где-то в городе, в Адлере, как сказали Антону бабушки. Как во всех церквях, здесь обитали свои бабушки. Их было всего две. Одна была маленькая, очень старая, приветливая, с веселыми выцветшими голубыми глазами и бледным, белым лицом. А вторая была довольно суровая, восковая – она смотрела на Антона сначала очень хмуро, но потом немного оттаяла, когда Антон сказал, что ничего не помнит, – признав в нем убогого, восковая бабушка смягчилась. Они обе усердно молились, тихо, себе под нос шепча молитвы, а иногда становились на колени, что давалось им очень непросто, и приникали головами в платочках к каменным плитам пола. Все это произвело на Антона сильное впечатление. Потом начался гул. Он шел откуда-то из-под пола. Он начался тихо – земля осторожно загудела. Потом звук стал громче. Затем еще громче. Теперь Антону стало страшно. Гудели стены. Он испугался так, что хотел даже выбежать из церкви. Но звук вскоре стал чуть тише, а потом и вовсе прекратился. В следующий раз он начался через полчаса. За час такое было два раза. Иногда он слышался реже, всего один раз в день или два. Потом однажды с купола осыпалась фреска. Худой священник тогда купил доски и поставил подпорки. Подпорки и теперь стояли в церкви, выглядели они как спички, подпирающие небесный свод. На рельсы, которыми хотел подпереть камни священник, денег не было, оставались только бабушки. Которым священник сказал молиться как следует, чтобы храм не упал, и сам это делал, с утра до ночи, поэтому был худым.
