– Ах ты, несчастный! Как это тебя угораздило? – вскрикнул Гронау. – И где, скажи на милость, ты откопал себе здесь черную землячку?
– Моя невеста совсем белая и очень, очень красивая, – объявил Саид с величайшим удовольствием. – Она служит няней при маленьком Берти. Она сильно, очень сильно любит меня, и миссис Герсдорф говорит, что я непременно должен жениться.
– Ну еще бы! В доме, которым правит эта женщина, все должны жениться! – проворчал Гронау. – Что же ты собираешься делать в Оберштейне со своей любящей супругой?
– Оберштейн теперь – станция! – пояснил Саид. – Доктор Герсдорф выхлопотал мне аренду новой гостиницы, которую выстроило железнодорожное общество; мы будем кормить и поить всех чужестранцев, которые будут приезжать в поездах, много сотен тысяч!
– Много сотен тысяч! – передразнил Гронау. – Надо полагать, это будет весьма выгодное и широко поставленное дело. Ты мог бы начать сегодня же, потому что господа члены правления и прочие гости, которые приедут с поездом, все захотят есть и пить, а здесь, на станции, я не вижу буфета.
– Нет, доктор Рейнсфельд дает всем этим господам большой обед на своей вилле, – с важным видом заявил Саид.
– Доктор Рейнсфельд – на своей вилле? Большой обед? Вот как! – Гронау громко расхохотался. – Интересно было бы поглядеть, как справляется добрый Бенно с ролью миллионера! Думаю, что чувствует себя довольно неудобно, ну да он как-нибудь помирится с этим несчастьем. Герсдорф писал, что один-то миллион все-таки остался от колоссального состояния Нордгейма.
– Мастер Гронау, поезд идет! – крикнул Джальма.
Толпа на платформе пришла в движение; все теснились вперед, вытягивая шеи, чтобы увидеть первый поезд, подымавшийся снизу. Вот он скрылся в большом туннеле ниже Оберштейна, вот опять показался, гордо и спокойно скользя вперед. Увешанный гирляндами локомотив выпустил длинную белую струю дыма, и она развевалась над ним как победный флаг. Вот поезд достиг ущелья и загрохотал по мосту, встречаемый оглушительной музыкой, ликующим «ура» и выстрелами мортир, будящими эхо в окрестных горах.
На станции пассажиры вышли, но прошло по крайней мере полчаса, прежде чем они отправились на виллу: надо было сначала осмотреть красу всей дороги – Волькенштейнский мост, которого часть приглашенных еще не видела. Колоссальное сооружение возродилось из развалин; гордо и величественно, как прежде, перебрасывался мост со скалы на скалу, под ним в головокружительной глубине шумел тот же дикий поток, а над ним высилась вершина Волькенштейна, и сегодня в облачной чалме. Но на склоне, где раньше стоял заповедный лес, теперь подымалась мощная стена, надежная защита на случай возможного повторения схода лавин.
Главный инженер Эльмгорст под руку с женой водил желающих осмотреть мост. Само собой разумеется, он был героем дня, и его со всех сторон осыпали поздравлениями и выражениями восторга. Он принимал их спокойно и серьезно.
Эрна, наоборот, сияла счастьем и гордой радостью, ее глаза загорались при каждом поздравлении, каждом восторженном слове, относящемся к ее мужу. Каждый жаждал перекинуться хоть словом с красавицей-женой инженера, и каждому она старалась приветливо ответить, оказать внимание.
Им пришлось одним взять на себя представительство, потому что доктор Рейнсфельд, который, как муж наследницы покойного председателя общества, должен был играть вторую из двух главных ролей, никак не отвечал требованиям момента. На нем не было знаменитого старого сюртука и желтых перчаток, в которых он познакомился со своей теперешней супругой, его фрак был безукоризнен, но было ясно видно, что сегодняшний день для него – тяжкое испытание. Он ограничивался поклонами, рукопожатиями и старался по возможности держаться на заднем плане. Вдруг перед ним вынырнуло худое, обожженное солнцем лицо, и знакомый голос проговорил:
– Могу ли я еще рассчитывать на честь быть узнанным господином доктором Рейнсфельдом?
– Фейт Гронау! – воскликнул удивленный и обрадованный доктор, протягивая ему руку. – Значит, вы получили наше приглашение? Но почему же вы не явились раньше и не поехали с нами?
– Я приехал через Гейльборн, – ответил Гронау, – и у меня едва хватило времени, чтобы поспеть сюда, в Оберштейн, навстречу поезду. Поздравляю вас с сегодняшним днем, Бенно, он так близко касается вас.
– Да, к сожалению… Обед на восемьдесят персон! – вздохнул Бенно. – Вольф считает, что я должен играть сегодня роль хозяина, а уж если он что-нибудь заберет себе в голову, то хочешь не хочешь, а приходится делать.
– Ну, в данном случае он прав, – смеясь, сказал Гронау. – Должны же вы хоть что-то делать на торжестве открытия, раз вы главный акционер и первый член совета правления.
– Если б только от меня не требовали, чтобы я везде был и со всеми говорил! – пожаловался бедный доктор, теперешний миллионер. – Подумайте только, хотели даже, чтобы я сказал за обедом речь, но уж от этого и стал отбиваться руками и ногами! Вольфганг выстроил дорогу, пусть сам и речи говорит. Да он уже и говорил сегодня утром перед отъездом, когда передавал дорогу правлению, и говорил гениально, увлекательно, мы все были в восторге, а больше всех его собственная жена. Не правда ли, она ослепительно прекрасна сегодня?
Гронау молча кивнул головой, и его лицо омрачилось, когда он взглянул на молодую женщину. Эта красота была причиной смерти близкого ему человека: Эрнст Вальтенберг отдал бы блаженство будущей жизни за один такой взгляд, какой Эрна только что бросила на мужа. Но такие воспоминания были неуместны среди радостного праздничного настроения, Гронау отогнал их от себя и осведомился об Алисе Рейнсфельд.
– О, моя Алиса цветет, как роза, и наша малютка тоже! – Лицо Бенно просияло, когда он заговорил о жене и ребенке. – Вы ведь знаете?..
– Что она подарила вам дочь? Знаю, вы же мне писали. Теперь, надо полагать, ваша докторская практика ограничивается семьей?
– Напротив, у меня пациентов больше, чем было, – с сердечным удовольствием объявил Бенно. – Летом, когда мы здесь, я, разумеется, хожу ко всем больным моего прежнего округа, а так как могу теперь давать самым бедным и средства, нужные для исполнения моих предписаний, то…
– То честные волькенштейнцы усердно пользуются ими, – перебил Гронау. – Еще бы! Доктор, который ни гроша не стоит да еще дает деньги на лечение, должен быть им по вкусу. Надо полагать, они теперь чаще доставляют себе удовольствие болеть: ведь это так дешево! Однако не стану дольше отрывать вас от ваших общественных обязанностей, Бенно. Поболтать успеем и после.
Он хотел отойти, но Рейнсфельд удержал его, поспешно схватив за фалду.
– Не уходите! Пока я разговариваю с вами, я могу так славно стоять в уголке, и мне нет надобности говорить комплименты. Мы ведь наприглашали всевозможных умных людей, министров и членов правительства, депутатов и целый штаб журналистов, и со всеми этими важными господами я должен говорить и еще быть остроумным. Это ужасно!
Гронау засмеялся и остался, но доктору не позволили долго держаться в стороне: к нему подошел Герсдорф, который, как юрисконсульт железнодорожного общества, тоже принимал участие в торжестве вместе с женой. Последняя явно оставалась верна своему принципу скрашивать бедняге-мужу его служебные поездки своим присутствием. Принимая во внимание свое теперешнее положение супруги и матери, она старалась держаться с известным достоинством, что составляло забавный контраст с ее подвижной, как ртуть, натурой, прорывавшейся при каждом удобном случае.
