Я сомневался, что она могла понять смысл чего-нибудь сейчас, в таком сонном состоянии.
— Просто загадка, над которой я давно ломаю голову.
— Что за загадка?
— Так, ничего серьезного. Ложитесь спать, моя госпожа. Мне жаль, что я вас разбудил.
— Я уже проснулась. Кроме того, кажется, уже довольно много времени.
— Солнце идет к зениту. Вскоре нам надо будет отправляться. Отдохните до того времени, соберитесь с силами. Это только мой сон.
— Теперь ты должен рассказать мне. Сны, которые не рассказывают, приносят несчастья. Его нужно рассказать и обсудить.
— Это турецкая традиция?
— Традиция? Нет, это здравый смысл.
— О, я понимаю!
— Это прогонит мою дремоту. Что же тебе приснилось?
— Просто что-то связанное со смертью Салах-ад-Дина.
— Салах-ад-Дин мертв? — Она выпрямилась.
— Да.
— Человек, который тебя кастрировал, мертв?
— Да.
— Абдула! Ты никогда не говорил этого.
— Разве?
— Абдула! Как это случилось?
— Произошло убийство.
— Абдула? Ты же не…
Я усмехнулся, увидев выражение ужаса на ее лице.
— Нет, госпожа. Успокойтесь.
— О, я видела, что ты сделал с разбойниками. Я знаю, ты на все способен.
— Конечно, я желал его смерти, хотел убить его своими руками.
— Абдула, Аллах может наказать тебя за такие мысли.
— Вначале, конечно, я был слишком слаб, чтобы думать об этом. Позже, когда мне стало лучше, я начал искать способ. Но Салах-ад-Дин был очень хитрым. В основном его жена следила и ухаживала за мной, а он держался вдалеке.
Трус! Проклятый трус, он прятался за спиной своей жены. Мне не давали ножа. Моей пищей были в большинстве случаев сладости и молочные продукты. Они говорили, что это делает евнухов послушными. Иногда мне давали немного телятины, но не часто, потому что она дорогая, и ее всегда мелко нарезали.
— Это чудо, что ты выздоровел с такой пищей, — прокомментировала Есмихан.
— И другой нож, которым я пытался отомстить его жене, они забрали.
— Ты никогда не пытался бежать?
Я только улыбнулся вере моей госпожи в мой героизм.
— Да, я об этом думал. Но вы же знаете Перу. Меня держали в самом центре Перы.
— В доме сельчанина?
— Точно.
— Но ты же мог сбежать оттуда.
— Разве? И какая жизнь меня ожидала в Венеции? Теперь, после того как из меня сделали… — Я не мог сдержать страдания в моем голосе.
— У венецианских женщин нет евнухов? — Ее голос был полон сострадания, но, впрочем, больше к венецианским женщинам, чем ко мне.
— Конечно, нет. — Мы же не варвары, хотел продолжить я. Но, подумав немного, я решил быть немного поделикатнее с моей госпожой. — Если только они хорошо поют.
— Они держат евнухов только для пения?
— Это звучит странно, не так ли? Но я не умею петь. У меня никогда не было голоса. В любом случае я не выдержал бы такого позора. Я уже рассказывал вам, как встретил двух соотечественников на базаре, как я не хотел, чтобы они меня увидели. И чем больше я думал, тем больше понимал, что то, что со мной сделал Салах-ад-Дин, будет покрепче и повыше любого забора. У меня уже не могло быть другой жизни.
— Понимаю. Но убийство, Абдула. Расскажи мне про убийство.
— Я приближаюсь к этому. Как говорил, я почти решил убить себя и хотя бы лишить своих мучителей наживы. Я даже соорудил канат из старых простыней, который мог бы выдержать мой вес. Я спрятал его под своим соломенным матрацем до того часа, когда решусь на это. Я был почти готов.
— Абдула, не говори о том, как ты хотел убить себя и разгневать этим Аллаха. Говори об убийстве.
— Я уже почти приспособил простыню к крыше, когда его тело принесли в дом.
— Откуда?
— Салах-ад-Дин шел по городу к своему магазину на базаре. Это была его обычная прогулка. Он иногда, однако, ночевал в Стамбуле, чтобы сэкономить время на путь. Также он делал это, когда не хотел видеть свою жену.
Поэтому обычно в доме были только я и она. У нее были ключи, которые она держала на поясе. Она обучала меня мастерству евнуха: как сервировать стол, как выполнять поручения, как делать покупки на базаре, как украсить мой турецкий язык красивыми фразами, как поддерживать занавес, когда госпожа входит и выходит, и многому другому.
Кроме того, она пыталась сделать из меня мусульманина. «То, к чему ты привык, прежде чем попасть сюда, неправильно, — говорила она, — евнухи — благословенные люди. Ты знаешь, как их везде чтут. Только евнухам позволяют посещать святые города Мекку и Медину. Разве ты этого не знаешь? Женщины-паломницы, как и мужчины, нуждаются в гидах. И евнухи стоят на границе священного и мирского, так как они существуют на границе двух миров — мужского и женского. Возможно, если ты пустишь веру в свое сердце, это когда-нибудь станет твоим истинным призванием.
— Так она сделала из тебя мусульманина, Абдула? — оживилась Есмихан.
— Тот, кто ни мужчина, ни женщина, может стоять на границе многих религий: и христианства, и индуизма, и мусульманства, и язычества, не так ли?
— Я полагаю.
— Думаю, она была хорошей женщиной, но моя жажда мести представляла ее только как жертву. Она любила вкус каперсов и использовала их даже слишком много, когда готовила еду для евнухов. Она была всего лишь турецкой женщиной, которая вышла замуж за итальянца, но он не дал ей ни детей, ни утешения в жизни. Иногда она даже казалась мне несчастной. Но я старался, по мере возможности, выучить все, чему она меня учила.
— О, Абдула, ты слишком скромен.
— Салах-ад-Дин иногда приходил, чтобы поесть домашней еды и посмотреть, как у нас идут дела, как скоро он сможет продать меня и получить прибыль от своего вложения.
— Но когда он последний раз пришел домой?
— Его принесли. Он был мертв. Ему перерезали горло. На базаре. Люди, которые нашли его — другие работорговцы, подобрали его и принесли в дом, положили на низкую деревянную скамью, покрытую белой простыней, которая стояла во дворе. Было лето, жаркое и душное, и мухи роились над его телом. От него омерзительно пахло. И крики его жены спасли меня, потому что как раз в этот момент я собирался повеситься. Стоя на коленях перед трупом, она плакала и причитала.
— Бедная женщина.
— В любом случае меня послали в местную мечеть призвать имама, и мне пришлось помогать с омовением тела.
— Правда? — снова спросила Есмихан.
