Наконец он настиг ее и вцепился ей в плечо, но она только удвоила усилия. Вскоре, однако, она замедлила бег, и тогда он крепко схватил ее и заставил остановиться. Она опустилась на колени и вытерла мокрое лицо тыльной стороной руки. Выражение ужаса по-прежнему стояло в ее зрачках. Он присел рядом с ней в пыли и неловкими похлопываниями попытался ее успокоить.
— Куда вы так несетесь? — спросил он через минуту-другую. — В чем дело?
Она не ответила. Налетел порыв горячего ветра. Вдали, по ровной дороге, ведущей к реке, плелись мужчина и два вола.
— Это был мсье Жефру. Он хороший человек. Вам не нужно его бояться. Он пять лет работал на «Postes et Télégraphes».
Звук последних слов пронзил ее, как вошедшая под кожу игла. Она вскочила.
— Нет, я не хочу! Нет, нет, нет! — застенала она.
— И знаете, — продолжил Амар, — деньги, которые вы хотели ему дать, здесь не годятся. Это алжирские деньги. Уже в Тесалите они запрещены. Это контрабанда.
— Контрабанда, — повторила она; это слово абсолютно ничего не значило.
— Défendu![110]— смеясь сказал он и сделал попытку поднять ее на ноги. Солнце палило нещадно; с него тоже градом катился пот. В ближайшее время она не пошевелится — силы оставили ее. Он немного подождал, заставил ее накрыть голову капюшоном накидки и откинулся на спину, завернувшись в свой бурнус. Ветер усилился. По плоской черной земле, как потоки хлынувшей по склонам белой воды, устремился песок.
Внезапно она сказала:
— Возьмите меня к себе домой. Там они меня не найдут.
Но он отказался, сказав, что у него нет места, что у него очень большая семья. Вместо этого он приведет ее туда, где они пили кофе сегодня днем.
— Это же кафе, — возразила она.
— Но у Аталлы много комнат. Вы можете ему заплатить. Даже вашими алжирскими деньгами. Он может их поменять. У вас есть еще?
— Да, да. В сумке. — Кит огляделась. — Где она? — бессмысленно сказала она.
— Вы оставили ее у Аталлы. Он вам ее отдаст. — Он ухмыльнулся и сплюнул. — Ну что, идем?
Аталла был у себя в кафе. В дальнем углу сидели и разговаривали несколько прибывших с севера торговцев в тюрбанах. Амар и Аталла о чем-то быстро посовещались в дверях, потом провели ее в жилое помещение позади кафе. В комнатах было темно и прохладно, особенно в последней, где Аталла поставил ее саквояж на пол и показал на расстеленное в углу одеяло, на которое она может лечь. Как только он вышел, опустив занавеску над порогом, она повернулась к Амару и притянула его лицо к своему.
— Ты должен меня спасти, — сказала она между поцелуями.
— Да, — торжественно сказал он.
Он был настолько же умиротворяющим, насколько Белькассим — бурным.
Аталла не поднимал занавеску до самого вечера, когда в свете своей лампы увидел их двоих, спящих на одеяле. Он поставил лампу на пороге и вышел.
Спустя какое-то время она проснулась. В комнате было тихо и жарко. Она села и посмотрела на длинное черное тело возле себя, сонное и сверкающее как статуя. Она приложила к груди ладони: сердце билось медленно, гулко. Пошевелились конечности. Открылись глаза, рот расплылся в улыбке.
— У меня большое сердце, — сказал он ей, накрыв ее ладони своей.
— Да, — рассеянно сказала она.
— Когда я здоров, я чувствую себя лучшим мужчиной в мире. Когда я болен, я ненавижу себя. Я говорю: Амар, ты ни на что не годен. Ты размазня. — Он хохотнул.
В другой части дома послышался внезапный шум. Он почувствовал, как она сжалась.
— Почему ты боишься? — сказал он. — Я знаю, почему. Потому что ты богатая. Потому что в сумке у тебя много денег. Богатые всегда боятся.
— Я не богатая, — сказала она. Она помедлила. — Это моя голова. Она болит. — Она высвободила руку и поднесла ее ко лбу.
Он посмотрел на нее и снова хохотнул.
— А ты не думай. Ça c'est mauvais[111]. Голова, она как небосвод. Кружится и кружится внутри себя. Но очень медленно. Когда ты думаешь, ты заставляешь ее вращаться слишком быстро. И тогда она болит.
— Я люблю тебя, — сказала она, проводя пальцами по его губам. Но она знала, что не смогла бы по-настоящему сблизиться с ним.
— Moi aussi[112], — ответил он, легонько покусывая ее пальцы.
Она заплакала, уронив несколько слезинок ему на грудь; он с любопытством следил за ней, качая время от времени головой.
— Нет, нет, — сказал он. — Поплачь немного, но не слишком долго. Немного поплакать полезно. Долго плакать вредно. Никогда не надо думать о том, с чем покончено. — Слова успокоили ее, хотя она и не могла вспомнить, с чем именно покончено. — Женщины всегда думают о том, с чем покончено, вместо того чтобы думать о том, что только начинается. Здесь у нас говорят, что жизнь — это скала и никогда нельзя оборачиваться и оглядываться назад, когда поднимаешься. От этого становится плохо. — Ласковый голос продолжал говорить; наконец она снова легла. И все же она была уверена, что это конец, что им не потребуется много времени, чтобы ее отыскать. Они поставят ее перед громадным зеркалом и скажут: «Смотри!» И она будет вынуждена посмотреть, и тогда все будет кончено. Темное видение рассеется; свет ужаса заполнит собою все; на нее направят безжалостный луч; боль будет нестерпимой и вечной. Она прильнула к нему, дрожа всем телом. Он придвинулся к ней вплотную и крепко обнял. Когда она в следующий раз открыла глаза, комната уже погрузилась во мрак.
— Нельзя отказывать человеку в деньгах, если ему даже свечку не на что купить, — сказал Амар. Он зажег спичку и задержал ее в вытянутой руке.
— А ты богат, — сказал Аталла, пересчитывая ее тысячефранковые купюры.
29
— Votre nom, madame[113]. Должны же вы помнить свое имя.
Она пропустила их слова мимо ушей; это был единственный способ от них избавиться.
— C'est inutile[114]. Вы ничего не добьетесь от нее.
— Вы уверены, что в ее одежде нет никаких удостоверяющих ее личность бумаг?
— None, mon capitane[115].
— Сходите еще раз к Аталле и посмотрите как следует. Мы знаем, что у нее были деньги и саквояж.
