Дело в том, что Мирыч обладает поистине феноменальной способностью осуществлять самые заветные желания. Скорее, это даже не желания, а некие абстрактные фантазии. Как-то в мерзкую стужу поздней московской осени или ранней зимы, что в принципе одно и то же, я совершенно отвлеченно, как мне казалось, молча, про себя, прошептал — вот было бы здорово очутиться сейчас где-нибудь на берегу Индийского океана, где теплый бриз будет нежно ласкать обмороженные пятки и где круглый год плодоносят сочные папайи. Спустя всего пару дней Мирыч деловито докладывает:
— Вылетаем в следующий четверг рейсом 23.45 по маршруту Шереметьево-2 — Джакарта, откуда нас с полным комфортом местной авиакомпанией доставляют за 3 часа на остров Бали, где теплый бриз будет нежно ласкать обмороженные пятки и где круглый год плодоносят сочные папайи.
Тут важно подчеркнуть три обстоятельства. Во-первых, ей каким-то непостижимым образом удается раскопать практически полную информацию об интересующем предмете: так, применительно к нашему индонезийскому вояжу она сообщает с загадочной улыбкой политического заговорщика, что ехать туда надо голым и босым, потому что джинсы там стоят всего лишь 3 доллара, а валюту лучше всего менять в самой Джакарте на площади Генерала Сухарто под вывеской на полинезийском языке «Курение кальяна — лучшее средство против стрессов»; во-вторых, на пути нашего следования у нее всё «схвачено», начиная с местного альфура — представителя коренного населения Индонезии — с замысловатым для тамошних мест именем Зигфрид, который будет встречать нас у трапа самолета в Джакарте, и кончая островным туземцем, который в свободное от ритуальных жертвоприношений время подхалтуривает экскурсоводческой шабашкой со знанием русского языка; и в-третьих, Мирыч, заражаясь той или иной моей фантасмагорической прихотью, начинает воспринимать ее как свою собственную, удерживая в подкорковом сознании даже тогда, когда эта бредятина меня полностью покидает.
Последний раз такая бредовая отсебятина поперла из меня сегодня утром, на подходе к Чивитавеккья, когда в полусне я бессознательно прошептал, что хорошо бы привезти из Рима фирменную футболку выдающегося полузащитника итальянского «Милана» Деяна Савичевича. Конечно, футболка эта была для меня отнюдь не пустой безделицей, жалким куском материи, ничтожной тряпицей, в которой я намеревался покрасоваться перед партнерами по дворовому футболу в Кузьминках. Ни в коем случае. Я не только не мог помыслить себе надеть ее в обычный, будний день, но даже не все дни общегосударственных праздников в полной мере удовлетворяли моему представлению о той степени торжественности в одежде, какой должен соответствовать масштаб события, по случаю которого я бы появился на людях в столь роскошном и величественном облачении. Эта майка была своего рода символом настоящего искусства, каковым представал в моих глазах святой Футбол, где заглавные партии исполняли такие звезды, наделенные высшим футбольно-духовным саном, как Деян Савичевич.
Поэтому не было ничего удивительного в том, что на вопрос Мирыча я отреагировал с полным пониманием, решив про себя, что чем больше будет сегодня во мне духовного содержания, тем лучше. Ни секунды не задерживаясь перед окнами салонов верхней и нижней женской одежды, мы резко останавливались у витрин спортивных магазинов. Наконец, выбрав подходящий, Мирыч потянула меня к двери. Магазин пестрел разноцветьем футбольной атрибутики: «Ювентус», «Фиорентина», «Интер», «Наполи», «Сампдория», «Удинезе», «Болонья»… Плечики одежных стоек были увешаны сотнями сгруппированных по цвету футболок всех итальянских клубов. Молодой, экзальтированного вида продавец с лучезарной улыбкой на лице, не скрывая своего бесконечного счастья обслужить редкую покупательницу, подскочил к Мирычу и с величайшим почтением к ее рвущимся наружу пожеланиям выказал преданнейшую готовность служить. Во всем.
— Ciao, dolce signora, pronto.[1]
Чтобы установить так редко возникающее между людьми взаимопонимание, Мирыч, должно быть, заранее покопавшись в словаре, безупречно выстроила первую фразу:
— «Milan»![2]
Из глубин души продавца вырвался вопль безудержного восторга:
— «Milan»! О, mama mia![3]
У меня создалось впечатление, что этот парень, выходец из центральной Ломбардии, проведший в нелегких скитаниях по немытой Италии всё свое детство, отрочество и юность, сумел наконец обосноваться в ненавистном ему Риме, где даже бездомные собаки болеют за гребаный «Лацио» или «Рому», и — о чудо! — святая дева Мария впервые ниспослала ему поклонницу такого родного и близкого его сердцу «Милана».
Предвидя приятную беседу, Мирыч решила закрепить достигнутый успех первого шапочного знакомства, и на кажущемся ей ломбардийском диалекте проворковала:
— Futbolissimo![4]
— О![5]— только и сумел вымолвить продавец, едва не падая в обморок.
Казалось, еще одно неосторожное слово, произнесенное в адрес продавца на забытом для него за долгие годы мытарств по стране ломбардийском наречии, и его голова лопнет как перегретый паровой котел, в топку которого кочегар от щедрости души необдуманно зашвырнул лишнюю лопату угля.
Мирыч, решив, что пришла пора переходить к делу, чеканно произнесла:
— Dejan Savicevic![6]
Парень застонал. На его лице отразился мистический ужас перед неведомым роком судьбы. Глаза продавца наполнились слезами, а нервный зубовный скрежет свидетельствовал о неимоверной душевной муке, испытываемой всем его растерзанным существом. Голосом, полным вселенской безнадежности, он с тихой скорбью сказал:
— Scuzi, signora, no.[7]
Наступила могильная тишина, хотя в соседнем зале шел громкий телекомментарий к последнему туру чемпионата Италии. Потерянная, разочарованная, испытывающая горечь унижения, Мирыч стояла перед продавцом, словно обнаженная мадонна, которую лишили последней возможности прикрыть свою щемящую наготу единственно достойным ее целомудрия рубищем, — футболкой с 10 номером Деяна Савичевича, только что ушедшей в чьи-то грязные, липкие руки.
Увы, вечные непорочные ценности не выдержали испытания в этом «вечном городе» с его волчьим прошлым и миром чистогана в настоящем. Как прилежный потомок вскормившей его волчицы, усвоив с ее молоком главную заповедь капиталистического потребительского рынка — умри, но любой ценой продай товар, наш продавец быстрой походкой подошел к стойке и, решив, должно быть, что нам — да простят меня в который раз соседи по Федерации — татарам, то есть несчастным беженцам из многострадальной Югославии, один хрен, вытянул из кучи маек одну с 7 номером на тыльной стороне.
