— У нас есть все во Владивостокском порту, — сказал Бегемот, и я посмотрел на него с уважением.
— Но нужны гарантии.
— У нас есть гарантии.
Меня всегда восхищала способность Бегемота сначала сказать: «Да! Я это могу с гарантией!» — а потом, уже не торопясь, без суеты, часа полтора осознавать, что же он такого наобещал.
Но, слава богу, русский бизнес в те времена отличало то, что на следующий день после сделки, пусть даже она была оформлена документально, можно было не водиться с этим человеком вовсе, ничего из обещанного ему не поставлять, все порвать, затереть и забыть, потому что прежде всего он о тебе забыл, запамятовал, и ему с самого начала нужно было все объяснять.
А еще он мог сам назначить встречу, но накануне у него был тяжелый день, в конце которого он сходил в баню, напился, кинулся в прорубь и всплыл уже с амнезией, в ходе которой он помнил только слово «мама» (или «мать»), и теперь, когда ты пришел, у них кутерьма, потому что с платежками нужно ехать в банк, а на них нужна подпись, которую он не может теперь даже подделать, просто забыл, как он расписывается, и печать, которую он в проруби потерял, хотя перед этим он надел ее на шею, чтоб потом куда-нибудь не задевать.
И вот у таких людей мы покупали «КамАЗы»
и какие-то восстановленные газовые плиты,
по поводу которых звонили в Днепрогэс,
чтоб выяснить, какие нужны:
на две конфорки или на четыре.
И таким людям, с частично утраченным самосознанием, мы доставали других людей,
с непрестанно угасающей самооценкой,
которые к тому же обладали гипнотическим влиянием на весь Владивостокский порт,
и Бегемоту звонили ночью,
но было плохо слышно,
а потому он тоже звонил и в конце концов дозвонился до того ненормального Владивостока
и спросил, чего они хотели у него спросить,
и оказалось, что они спрашивали: «А наши проценты будут?»
— на что Бегемот защебетал в трубку таким воробушком, как будто пришла весна и отовсюду просо подвезли:
— Ка-неч-но же бу-дут! — положил трубку и расхохотался дьявольским смехом, но это нам все равно не помогло, потому что тот, кому это предназначалось, кинулся в прорубь и при встрече с водой лишился ума.
Ума нет — считай, калека.
И никто не виноват.
Вот.
И проценты погибли.
Бегемот потом звонил во Владивосток и говорил:
— Человек сошел с ума, так что не рассчитывайте.
А там и не рассчитывали, потому что там тоже чего-то случилось, и те люди, с которыми он договаривался, куда-то подевались, и теперь там другие люди, полные грандиозных надежд.
Армяне
С армянами нас многое связывает.
И не потому, что у нас нос, крупные губы, уши и глаза-вылупосики.
А потому что все свои идеи мы сперва испытываем на них. Вот, к примеру, возникает какая-нибудь очередная странная, но великолепная идея, и я сразу говорю Бегемоту волшебное слово: «Армяне!»— и он, выделив в непомерных количествах муцины — эти замечательные и вместе с тем очень слизистые вещества из группы гликопротеинов, образующие вязкость слюны, звонит дяде Боре в Ереван (потому что для нас слово «армяне» рождает в душе нечто детское, мягкое, как уши гиппопотама, как будто кто-то крикнул: «Цирк!» или «Клоуны приехали!»).
А дядя Боря в Ереване до сих пор самый главный человек — он пошлет кого надо и проверит где следует: нужна ли армянам эта идея, и если нужна, то в нашу сторону немедленно выедет кто-нибудь, точно так, как это было в случае с «Нисанами», с которых, собственно, и начались наши отношения.
Как-то армянам потребовались машины «Нисан-Патруль», и они позвонили Бегемоту:
— Скажи, это не вы случайно продаете «Нисан-Патруль»?
Конечно же,
Бегемот сразу стал продавать «Нисан-Патруль».
В те минуты у него было такое выражение лица,
что неприлично было бы даже предположить,
что он не продает «Нисан-Патруль»,
потому что верхняя часть оного у него выражала скорбь,
а нижняя — удаль.
И головой он встряхивал так,
что кудри летели в разные стороны,
как будто он пианист на последнем издыхании и играет «Кипящее море» Грига.
И Бегемот, прихватив меня для четного количества, немедленно помчался в то место, где ему уже три недели подряд предлагали «Нисаны» с патрулями — надоедали, плакали, просили, чтоб он непременно звонил.
Это место называлось «Русский национальный центр», и там обитали русские националисты, то есть люди, которые далеко не чужды были идее соборности и духовности.
Я давно пытаюсь выяснить у кого-нибудь, что же такое «соборность» и «духовность».
И чем, например, «соборность» отличается от «шалашовности», а «духовность» от «духовитости».
Но у меня ни черта не выходит.
Все говорят: «Соборность — это…» — и глаза закатывают, точно в тот самый момент получили шпиль в задницу.
И теперь, когда я слышу о «соборности», мне сейчас же хочется выкрикнуть петушиное слово «рококо» и объявить во всеуслышание, что мне известны пути повышения «фалловитости».
Но ближе к русскому национализму как к явлению.
Беглого взгляда на этих людей было достаточно, чтоб понять, что в прошлой жизни все они были аскаридами, а их предводитель в бесконечной цепи превращений только что миновал стадию «свиной цепень».
Было в них что-то сосущее, какой-то сердечный трепет, колотье и пот в перстах, словом, присутствовало некоторое «весеннее возмездие» (эротический термин), когда речь заходила о способах расчетов с посредниками.
А посредниками в этом деле были все, кроме армян, и русские националисты, и мы с Бегемотом, и все хотели ухватить кусок, по возможности более могучий, раз уж возникла тема «Нисан-Патруль».
Как раз тогда-то и появилось это мерзкое слово — «тема». Например: тема «Нисан-Патруль» или тема «березовые обрубки».
«Мы финнам— березовые обрубки, а они нам…»— и так до бесконечности. И теперь, когда я слышу слово «тема», я начинаю давиться, хохотать, вскрикиваю только: «Березовые обрубки! Березовые обрубки!..» — и опять не могу остановиться, всхлипываю и плачу, к примеру, животом. Потом тщательно вытираю нос, лоб и красные щеки и жду, когда внутри улягутся все, знаете ли, звуки, после чего тщательно высмаркиваюсь.
Да-а! Россия…
Но вернемся к армянам, которые все еще ждут свои «Нисан-Патрули»!
— Ар-мя-не! — хочется сказать им.
