iv. являются ли черные дыры порталами?
v. почему я никогда не мог быть хорошим мужем и отцом?
если ты существуешь то нам надо обсудить некоторые вещи. если предположить на мгновение что ты тот кем тебя считают то эмпирическая очевидность подсказывает что ты действуешь на некоем божественном плане. ну хорошо тогда значит это ты меня таким создал? почему я всю жизнь хотел все объяснить чтобы мне ничего не говорили и из-за стола встать чтобы остаться наедине со своими мыслями? это ты меня заставлял. я иногда вижу себя со стороны но не могу остановиться. я чувствую… что имею право.
погляди на меня. я клянусь что никогда
кому какое дело?
световые волны, центробежные силы, это я все понимаю. движение сведенное к потенциалу. понимаю. но почему ты меня сделал человеком который обречен умереть прежде чем узнает для чего это все этого я никогда не пойму сукин ты сын.
прости пожалуйста. я озлобился. работал всю жизнь, охотился за штуковиной которая может быть не более чем пылинка упавшая с твоего плаща. позаботься о моей семье пожалуйста. и не разрешай им меня хоронить. пусть развеют мой прах возле ускорителя — это единственное место где я почти понимал зачем люди ходят в церковь и призывают тебя.
искренне ваш: сэмюэль нельсон
Я прикрыл дверь в кабинет, снял с полки альбом Телониуса Монка и включил проигрыватель. Когда я опустил иглу на пластинку, полилась светло-золотая волна фортепианных аккордов. Ни один из них невозможно было предсказать. Хлебные крошки нот сыпались, никогда полностью не разрешаясь в консонанс. Это была музыка неограниченно свободная, настоящая иллюстрация принципа неопределенности. Я вспомнил, как отец говорил мне, что один критик сравнил присущее Монку уклончивое ощущение времени с чувством человека, идущего, оступаясь, в темноте. Так случилось и со мной.
Я еще раз оглядел кабинет отца, и мне вдруг захотелось запомнить все, что тут находилось: сотни тысяч страниц, содержащих рассуждения и формулы. Я сидел в кабинете его сознания, а эти книги были не что иное, как запертые в этом сознании мысли. Монк продолжал терзать клавиши. Я вдруг разрыдался. Слезы полились ручьем, я словно оплакивал свое детство. Они размывали буквы на отцовском письме, падали на его бумаги, сложенные теперь в аккуратную пачку на столе. Вот, госпожа Наука, познакомьтесь, это человеческие слезы. Капли соленой воды, которые при исследовании в лаборатории демонстрируют те же качества, что и морская вода, однако отличаются более низкой температурой кипения.
Я просидел в кабинете еще долго, думая о будущем нашей семьи, которая вручила ключи от своей жизни умершему отцу. Потом я спустился по лестнице в гостиную, прихватил там бутылку и пошел в подвал, где Уит оборудовал свою радиостудию. Он сидел за маленьким столиком, одетый в флисовую пижаму с монограммой. С потолка светила тусклая лампочка в стальной сетке, и на пол падали перекрещенные тени от нее. Радиоприемник, казалось, был вырезан из цельного куска хрома — такое впечатление производят тостеры, холодильники и «кадиллаки» пятидесятых годов.
— Привет, Уит!
— Здорово!
— У тебя тут прямо операционная.
— А что, техника работает, — сказал он, оглядывая свое хозяйство.
Уит щелкнул парой переключателей, покрутил ручку приемника, и оттуда послышались заглушаемые помехами голоса. Потом пошли одни помехи, затем монолог на иностранном языке. Голоса раздавались словно из туннеля. По стенам студии были развешены различные стальные инструменты, на полках стояли бутылки со сваренным моим отцом домашним пивом.
— Ты не возражаешь, если я тоже поговорю? — спросил я Уита.
— Конечно нет, — ответил он, пододвигая ко мне микрофон.
Я взял его и сказал:
— Папа, я не знаю, где ты сейчас, но я хочу тебе сообщить, что прочел письмо, которое ты написал Господу Богу. Надеюсь, ты на меня за это не в обиде. Я обязательно прослежу, чтобы твой прах был развеян.
Я отпил джина из бутылки. У спиртного оказался привкус тех самых слов, которые я только что сказал.
— Уит, хочешь? — предложил я астронавту.
Он молча взял бутылку и сделал большой глоток.
— Хочешь что-то сказать папе? — спросил я.
Уит побарабанил костяшками пальцев по бутылке и сказан:
— Думаешь, он слышит?
— Конечно слышит. Скажи что-нибудь.
— Ну, я не знаю… — ответил он чуть дрогнувшим голосом.
Его слова отдавали спиртным.
— Давай-давай! — подбодрил его я и поставил перед ним микрофон.
— Кей-си-два-ди-джей-эль вызывает Сэмюэля Нельсона, прием! — произнес Уит.
Молчание. Радиоволны несутся к куполу небес, к основе мироздания величиной с булавочную головку. Уит пододвинул микрофон, так что тот оказался у него чуть ли не во рту, и продолжил:
— Надеюсь, у тебя там все в порядке! Передай привет космическому планктону!
Он помолчал, усмехнулся и посмотрел на стену, словно отыскивая там что-нибудь более значимое.
— Скажи ему, что ты заботишься о маме, — предложил я.
— Что ты говоришь?
— Ты слышал, что я говорю.
Уит сглотнул и наклонился к микрофону:
— Слышь, Сэм, у нас тут все хорошо. За домом я слежу. Смотрю, чтобы он на части не развалился.
— Отлично, — сказал я. — А теперь можешь попрощаться.
— Ну пока, что ли, Сэм, — сказал Уит.
После этого он уселся так, как сидят астронавты в своих космических креслах: выпрямил спину, и лицо его приняло выражение готовности ко всему — и к встрече с неизведанным, и к катастрофе.
Из радиоприемника донесся целый шквал белого шума. Я не отрывал глаз от Уита. Он сидел с каменным лицом и крутил ручку настройки.
Я взял у него микрофон и сказал:
— Алло! Я подозреваю, что Уит и мама любят друг друга.
Уит потянулся к бутылке с джином.
Я наклонился еще ближе к микрофону и сказал:
— Папа, над этим домом тяготеет какое-то заклятие. И это заклятие — намять о тебе. Только не пойми меня превратно. Скорее всего, тебе, вообще-то, все равно, что мы тут делаем. Это только мы не даем себе воли. Я всю жизнь боялся тебя разочаровать. Оказалось, что можно потерпеть поражение, даже если ничего не делаешь.
Я поставил микрофон на самый край стола, ровно посредине между собой и Уитом, и спросил:
— Ты ведь влюблен в маму, да?
Он поморщился, проглатывая джин, и пошевелил бровями, потом поднял руки, словно я целился в него из револьвера, и сказал:
— Подтверждаю.
