И я услышал голос моего отца, недовольного выбором песни, полный недоумения голос, отчитывавший женщину, с которой он прожил всю жизнь и которая не переставала удивлять его.
«Ну только не раннего Синатру, женщина! Не эту умопомрачительную чушь для девочек-подростков! Если тебе так хотелось услышать именно Си- натру, могла бы выбрать песню пятидесятых. Например: «За мою любимую», «Глаза ангела», «Рано- рано утром», ну, что-то вроде этого. Но только не эту раннюю ерунду. А чем тебе не угодил Дин Мартин? Мне всегда больше нравился старик Дино…»
Это была правда. Любимым певцом папы был Дин Мартин. Синатра был слишком гладок и романтичен для моего старика. Он предпочитал твердость Дина Мартина. Но, разумеется, песню выбирал не он. Выбирала моя мама. Речь шла не о том, каким он видел себя сам. Это был он, увиденный ее глазами, тот, кого она знала и любила.
Но ты, как прежде, так мила!
Твоя улыбка так тепла,
А щеки так нежны.
В душе моей настал покой,
И я люблю тебя такой,
Какою ты была сегодня.
Служащие похоронного бюро осторожно вынесли гроб с моим отцом из церкви на кладбище, к самой последней могиле на этом наклонном поле с надгробными камнями, а мы шли следом, словно завороженные ритуалом смерти.
Свежевырытая яма находилась в конце длинного ряда могил, и когда-нибудь, когда здесь случится множество других похорон, сложно будет найти место упокоения моего отца, потому что его надгробие будет стоять среди леса могильных камней, одно из многих. Но не теперь. Не сегодня. Сегодня отец последним прибыл на это вечное место. Сегодня найти его могилу легко.
Рядом с ямой стояло надгробие — новенький белый камень с черной надписью, выгравированной на верхней половине. Внизу было оставлено место для еще одной надписи, оно ждало его жену, мою маму, бабушку Пэта.
На камне было написано: «Патрик Уильям Роберт Сильвер, награжденный медалью «За отличную службу». Имя из тех времен, когда в обычных семьях детям давали столько имен, сколько могли запомнить; а под датами рождения и смерти стояло посвящение: «Любимому мужу, отцу и дедушке».
Священник говорил:
— …ибо ты есть земля и в землю отойдешь… приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира…
Но вникнуть я не мог, в голове у меня вертелась фраза из старой песни, где кого-то просят никогда-никогда не меняться.
Мы стояли у края открытой могилы впереди большой толпы пришедших на похороны. Некоторых из них я не знал, некоторых знал всю жизнь. Но те люди, которых я знал, сильно изменились. Я помнил смеющихся дядюшек и прекрасно выглядевших тетушек в их зрелые годы — лучшие годы для покупки новых машин и одежды, для поездок на побережье в летние дни с маленькими или уже выросшими детьми.
Теперь эти знакомые лица были старше, и уверенность в себе, отличавшая их, когда им было за тридцать или за сорок, как-то улетучилась с годами. Они пришли на похороны моего отца — первого, кто ушел из их поколения, и их собственная смерть, должно быть, вдруг показалась им очень реальной. Они плакали о нем и о себе тоже.
Где-то вдали я различал поля, по которым гулял мальчишкой, — темно-коричневые в середине зимы и прямоугольные, как футбольное поле, огороженные тонкими стволами голых деревьев.
Неужели до сих пор дети играют на этой неровной земле? Почему-то это казалось невероятным. Но я помнил каждый сверкающий ручеек, каждую грязную канаву, прудик в густой роще, помнил и всех фермеров, которые гоняли нас, меня и моих друзей, — городских детей, живущих на окраине.
Здесь не было и намека на жилые массивы и торговые центры. Казалось, что это и есть настоящая сельская местность.
Именно ради этого мой отец и сбежал из города. Поля, где я играл мальчишкой, — это было то, чего хотел мой отец, и теперь его должны были похоронить посреди этих полей.
Отовсюду раздавался плач — громкий, неуемный, исполненный горя. Я поднял глаза и увидел слезы на лицах, которые я любил: на лицах братьев моего отца, соседей, моей матери и сына.
Но сам я стоял с сухими глазами, крепко обняв одной рукой маму, прижимавшую к себе рыдающего внука, и смотрел, как отцовский гроб опускают в свежевырытую могилу. Вторая моя рука была засунута в карман черного пиджака, и в кулаке я сжимал отцовскую серебряную медаль — так, словно решил никогда ее не выпускать.
38
— Мир меняется, — сказал Найджел Бэтти. — Сейчас уже не семидесятые годы. Это не «Крамер против Крамера». И хотя в спорах о месте проживания ребенка закон по-прежнему стоит на стороне матери, и так будет всегда, но теперь все отчетливее видно, что далеко не всегда виноват во всем мужчина.
— Я не могу даже представить, что моего сына будет растить кто-то посторонний, — заявил я, обращаясь больше к самому себе, чем к адвокату. — Мне отвратительна мысль о том, что он будет жить в одном доме с человеком, который в нем совершенно не заинтересован. С человеком, которого интересует только мать моего ребенка.
— Этого не произойдет. Что бы она ни говорила, она бросила вас обоих. И вы проделали серьезную работу, пока сын был на вашем попечении. Неважно, что она говорит своему адвокату.
Поверить не могу, что она обвиняет меня в халатности. Если бы она вела честную игру, я бы мог уважать ее. Но от этого — от этого у меня просто кровь кипит! Вы понимаете, что я имею в виду, Найджел?
— Понимаю.
Я больше не называл адвоката мистером Бэтти. После того, как он рассказал мне свою историю, он стал для меня просто Найджелом.
…Семь лет назад он женился на француженке, которая работала в одной адвокатской конторе в Лондоне. Не прошло и года, как у них родились дочери-близняшки. Но когда два года назад их брак дал трещину, его жена — его бывшая жена — решила вернуться во Францию. И с одобрения Апелляционного суда получила разрешение вывезти дочерей из страны. С тех пор Найджел Бэтти их не видел.
— Мои дети потеряли отца и, несомненно, со временем возненавидят мать, — печально сказал он, — благодаря какому-то болвану судье, который считает, что мать — единственная, кого стоит принимать во внимание. В моем случае нет ничего необычного: масса отцов утрачивает связь со своими детьми, потому что женщины, на которых они когда-то женились, хотят наказать их.
Я сочувственно поддакивал. Был поздний вечер, и уборщицы шаркали швабрами по его пустому офису в Вэст-Энде. Адвокат сидел на уголке своего стола и смотрел на транспортную пробку на площади.
Разумеется, было бы лучше, если бы мои дети остались с обоими родителями. Но для решения этой задачи потребуется идти на определенные компромиссы. Однако в спорах о проживании ребенка не бывает компромиссов. И они не имеют никакого отношения к благу ребенка. Должны иметь, но не имеют.
Он снял очки и потер глаза.
— Хотя закон старается сделать получение решения о совместном проживании с ребенком как можно менее болезненным, подобные споры заканчиваются победой одного из родителей и поражением другого. Это неизбежно. Проигрывает обычно мужчина. Но — и это появилось только за последние двадцать лет — не всегда. И мы можем выиграть это дело. Мы заслужили победу.
