Я эту затею не послал и программу написал на ассемблере. Это был безусловный шедевр. Я разместил на кончике иглы 1000 ангелов. Вот кому это было надо? Точно не Гоше. Его бы и один вполне устроил.
Кончился весь этот наш с Костей проект полным провалом. Программу-то для Бэкашки я написал, но до конца дело так и не довел. У меня банально не хватило времени на рисование отчетиков для центральной машины. И мне все-таки пришлось вернуть аванс. Весь — за нас обоих с Костей. У него денег просто не было.
Костя прекрасно понимал, что взял деньги и устранился. А всю ответственность свалил на меня. И было ему очень совестно.
48
Пока я бился над этой программой, Женя ходил и молча смотрел на мои муки. Когда все кончилось обломом, он между прочим рассказал одну из своих историй.
— У меня есть знакомый. Он провернул замечательный проект: издал книжечку стихотворений Набокова — 10 страничек на скрепке — тиражом 100 тысяч. Продал тираж буквально за месяц и купил квартиру в центре.
— Да видел я эту книжечку…
— А вот не торопись. Конечно, для такого начитанного, как ты, это несерьезно. Но ведь таких немного. А людей, которые что-то про Набокова слышали, но ни строчки не прочли, — куда больше. Они пришли и эту убогую набоковскую книжечку купили. Качественное это издание? Даже смешно спрашивать. Успешен ли этот проект? Тоже спрашивать не надо — квартира-то вполне себе есть, и он в ней живет.
— То есть главное — впарить тупому, как полено, потребителю любое дерьмо, а там и трава не расти.
— Почему дерьмо? Стихи-то отличные, и прочли их многие. Так что прямая польза для народного просвещения.
— Но ведь есть объективное качество продукта…
— Теперь ты говоришь, как голимый совок, потому что ничего не понимаешь в «качестве». Если все что угодно с руками оторвут, все по штуке в одни руки, отсутствует обратная связь, и настоящий контроль качества невозможен. И ничего не поможет — ни ОТК, ни знаки качества, ни прочая мутотень. Потому что никакого объективного «качества», за которое в Совке горло драли, не бывает. Здесь нужен рынок.
— Вот я и говорю, навалить дерьма на лопате — и пусть хавают…
— Опять ты про то же. Вот ты написал очень крутую программу. И чувствуешь себя молодцом. Но ведь если посмотреть строго — ты же всех подставил и себя самого тоже. Что значит один очень хороший модуль в неработающей системе? Чем он лучше очень плохого? Ничем. А проект не сложился. Может, и нужна-то была как раз копеечная демострашка — первый черновой набросок, но не одного модуля, а всей системы. Если бы она вся задышала, тогда бы и переписывал.
— Да такой демострашкой никакой бухгалтер не стал бы пользоваться!
— А твоей суперпрограммой пользуется? Откуда ты знаешь, что эта демострашка для бухгалтера? Может, она для одного контрольного показа, и ты бы сам за клавой и сидел. Показали бы — по рукам ударили. Получили новое финансирование — и дальше развивай, доводи до совершенства. Или хоть бабок срубили бы немного.
— Если я знаю, как сделать лучше, я должен сделать лучше.
— Золотые слова! Но только если ты на самом деле знаешь, что лучше, а не из пальца высосал. А узнаешь ты, когда у тебя этот продукт купят. Купят, понимаешь? Мани-мани. Если купили, гарантия некоторая есть, что ты сделал не хорошее, не качественное — это все вещи эфемерные, — а что-то нужное, полезное. Мы с тобой про несделанную работу не говорим — техзадание нужно выполнять. Но сделать-то можно очень по-разному. Ну вот нужен сейчас Набоков на скрепке, как воздух, — и все жители этой страны готовы отдать за него последний рубль, а больше — даже за наилучшего Набокова не готовы, потому что нету у них больше! А ты не продукт делаешь, ты самолюбие свое хочешь потешить, пишешь, как тебе нравится. Тогда не жди, что тебе за это кто-то заплатит. Все наоборот — это тебе придется за это платить. Вот ты сейчас обжегся — и хорошо, поскольку не до смерти. Значит, окрепнешь. Давай просыпайся, кончился Совок.
— А как же стихи?
— Стихи они для вечности, а про этот сегмент рынка никто ничего не знает.
— Женя, откуда ты такой умный?
— Учителя хорошие были, — неопределенно ответил Женя и куда-то засобирался.
49
Последний Костин день рожденья на Чертановской. Собралась небольшая компания. Выпускница Лерочка, Таня Полежаева — обычно-то она ходила в каком-то труднопредставимом прикиде, а тут пришла в элегантном платье с аппликациями и выглядела просто блеск — глаз не отвести, Танечка-маленькая в вечной своей кожаной юбке, милосердный Лидок, Муров, со своими льняными кудрями. Мы с Олей.
Мы немного выпивали, и разговоры были какие-то легкие — ни о чем, никаких трудных вопросов. Лерочка гладила кота. Оля, убежавшая на несколько часов от детских забот, была весела и расслаблена. Муров все время заводил на магнитофоне Гребенщикова: «И можно говорить, что ты играешь в кино о людях, живущих под высоким давлением, но с утра шел снег».
И Костя был тих и как-то особенно мил — с него вдруг слетела вся его загурелость. Он больше слушал, совсем мало говорил. Впрочем, это и не требовалось. Муров старался за всех.
Костя уже знал, что Чертановская кончилась. Хозяин квартиры потребовал, чтобы Костя съехал. Хозяин этот собирался делать ремонт и сдавать жилье некоему кооперативу гостиничного типа совсем за другие деньги, каких у Кости быть не могло. Начинались новые времена.
А в Литинституте, как выяснилось при ближайшем рассмотрении, тоже необходимо хотя бы немного учиться. Виноградов просил Костю переписать статью о Веничке. А у Кости все руки не доходили. Надо было сдавать экзамены, а это Костю очень расстроило. Одногруппники сделали ему почти все контрольные и курсовые, но что-то все-таки надо было и самому. Ну чуть-чуть напрячься. С деньгами тоже было плохо. Аванс он давно потратил. Да и понимал, что аванс-то ведь не его. Ничего он для него не сделал. А других проектов, которые возникали в Костиной голове в период активности, почему-то не случилось.
Когда Костя сказал, что это его последние дни на Чертановской, я отнесся к его сообщению абсолютно спокойно. «Ну и ладно. Обретешь покой и волю. Что-нибудь стоящее напишешь». — «Может, и напишу». Уверенности в голосе не было никакой.
50
Оля дохаживала последние дни. Она была полностью погружена в себя. И к себе настороженно и чутко прислушивалась. Живое существо дрыгало ножкой, двигалось. Оно уже было почти человеком.
Около полуночи Оля сказала: «Пора». Мы собрали ее вещички и пошли. Было прохладно и совсем тихо. Деревья голые, а снег уже стаял, только кое-где грязные сугробы, как скомканные бинты. Сравнение неприятно кольнуло. Мы решили немного пройтись. Шли и тихо переговаривались. Оля вздохнула: «Беременность — это как приговор. Обжалованью не подлежит. Никуда не денешься — придется рожать. Ну, давай поедем».
Тормознули машину. Водитель посмотрел на Олин живот. Кивнул: «Я аккуратно. Минут через пятнадцать будем на месте».
