— Командир, как ты выразился, твоего спецназа, полковник — наш человек… Кстати, не забудь сегодня же подать на него рапорт президенту — заслужил он генерала, твое место через неделю займет.
— А-а, — сорвался грубый тембр.
— А если я не дам приказ?
— Ну, что ж… Вы сами только что сказали: «Грозный, война». Так что вспомните судьбу генерала Лобанова.
Чьи-то шаги твердо тронулись к выходу.
— Постойте, постойте, пожалуйста, Илья Аркадьевич… Я солдат и готов исполнить любой приказ без излишних вопросов.
— Вот и славно, совсем иное дело, — вновь красив и деликатен баритон Столетова.
— А то столько болтали, и остались бы вы без шиша из-за какого-то Грозного, судьба которого уже без нас предрешена. Все мы солдаты!
— Илья Аркадьевич, давайте выпьем за нас, за солдат России, за нашу дружбу и верность.
— Вот это дело. А Грозный от нас никуда не денется. Так сказать — родина, и в паспорте это записано, я порой горжусь… Будем сюда идиотов ссылать.
Слышит Роза, как наливают, и не раз. И вдруг вопрос:
— Так ваш папаша тоже идиотом был?
— Гм. Напился, гад! — это Столетов тронулся к выходу.
— В полночь отдашь приказ, не то… Эй, и как с ними служить, сами дадим.
— Простите, — и вправду тембр превратился в сплошное мычание.
— Отдам, все отдам! Пусть забирают все, как прикажете. И Грозный, хоть все Россию, а я богач, — здесь шум, что-то ударилось о пол, разбилось.
— Тьфу! Плевать на всех. Тьфу, и на тебя, Столетов! Мразь! А я Россию не продал! … Сровняю твой Грозный. Вот и все. Тогда и «гордись», грозненская падла.
В это же время над собой Роза услышала множество шагов, началась какая-то возня, вроде потасовки.
— Отставить, отставить, полковник, — заплетающийся, пыхтящий окрик силовика.
— Не полковник, а как и вы, уже генерал. О вас забочусь… Взяли! Понесли.
После этого — кажущаяся тишина, которую нарушил нарастающий гул: взлетел один вертолет, чуть погодя второй; следом зарычала бронетехника, и тогда в подвале стало совсем тихо, даже страшно. Но это длилось совсем недолго; вновь в столовой шаги, да не прежние, — слух у Розы в силу обстоятельств уже обострился, ощущает она над собой не силу и важность, а робость и страх.
— Я здесь не останусь, — еле протестный лепет Тугана.
— Забери меня с собой, у меня семья, дети.
— Да что ты заныл, что с тобой? — и голос Гуты не узнать, где прежняя резвость?
— Город сдают, здесь бойня будет.
— Все-таки подслушал, негодяй.
— Ничего не подслушал, об этом все спецназовцы говорили, а бабки с базара и за месяц знают.
— Да что ты болтаешь, Туган? Я сам об этом только услышал, ошарашен.
— Врешь! Операция давно готова, город наводнен боевиками. А вы сейчас делили награбленное, и тебя обложили данью, вот ты и ошарашен.
— Хм, ты смотри как развязался твой язык.
— Война не только язык, но и пупок развяжет. Без меня ты никуда не уедешь. И сперва рассчитайся и со мной.
— Ах, вот в чем дело, еще один «грабитель».
— Я не грабитель, заработал.
— Не спорю, в этом ты прав, — весьма деликатен голос Гуты.
— Сейчас получишь свое, — он уходит.
Роза уже давно знает Гуту, и, невольно подслушивая сейчас, по этому вежливому тону подумывает, что бывший муж замыслил что-то неладное в отношении Тугана, может, даже вернется с оружием. Шаги вернулись, Роза напряглась, но ничего:
— На, возьми, — что-то увесистое бросилось на стол.
— Это оклад и столько же премиальных, и еще столько же как любимому брату.
— Вот это да! Спасибо, Гута, спасибо, — едва прорезавшийся было голос Тугана вновь стал лебезящее услужливым.
— Гута, Дэла реза хуьлда хуна[24], Дэла беркат дойла буха дисанчах[25]! — и чуть погодя умоляюще-просяще.
— Только ты меня здесь не оставляй. Я так боюсь бомбежки.
— О чем ты говоришь, — видимо, Гута ест, с набитым ртом.
— Кстати, а где эта дура?
— Кто? — даже находясь в подвале, Роза поняла, как испугался ее одноклассник.
— «Кто-кто», понятно кто.
— Роза? А-а, — замялся Туган, а Роза в подвале кулаки сжала, — там же.
— Еще не околела? Ладно, сейчас смотаюсь в центр, в контору, дельце есть. Скоро вернусь, разберусь с ней и вместе соскочим.
— Да-да, только ты не задерживайся, уже вечереет, — они вместе покинули столовую.
Роза слышала, как во дворе завыли моторы. И когда их шум угас, она решительно бросилась к лестнице с одной мыслью — бежать. Сходу пихнула люк, еще и еще сильней — даже не шелохнулся. Она сразу запаниковала; руки устали и она пустила в ход плечи, стала бить головой — бесполезно.
Изрядно вспотев, устав, задыхаясь, она, наконец, догадалась посмотреть, что мешает. У стыка люка и пола хомутки; прежде этого не было, а теперь либо Туган, а скорее всего спецназовцы, что-то сунули вместо засова, — на вид большой гвоздь. Только сила может помочь. Поднатужилась Роза что было мочи, вверх не пошло, а лестница обломилась, полетела она кубарем. Это конец.
— Туган! Туган! — в истерике закричала она, что только ни делала, пыталась даже лестницу починить — бесполезно; самой отсюда не выбраться, а снаружи — давящая тишина.
В подвале всегда мрак, но удивительное дело, Роза в нем так обжилась, что каким-то дополнительным чутьем она уже примерно определяет, когда день, когда ночь, а когда день сменяется ночью. И как ни странно, помогают ей в этом две маленькие жабы, которые неизвестно как и когда сюда попали. Только к вечеру, из-за многочисленных банок вылезает вначале жаба, что побольше, издает тихо, что-то типа «вэк-вэк», и следом появляется другая, поменьше; видимо, начинают охоту. И вроде в подвале нечем полакомиться, да оказывается есть, раз у Розы на ногах и руках волдыри от укусов.
— Вэк-вэк, — залаяла жаба; на улице точно поздние летние сумерки, сгущается ранняя августовская ночь.
— «Может, пронесет. Может, пьяный базар. Неужели в полночь начнут бомбить?» — от бессилия еще мучительнее мысли Розы.
— «Да нет, что они не люди? В городе полно и русских, и чеченцев. А дети и старики?…Мальчик!?»
От этих мыслей ей еще хуже, и ничего она уже не может предпринять, уже сдалась в бессилии, даже не кричит, и плакать не может. А тишина такая, очень странная, жуткая, будто предсмертная, что слышно, как часы-куранты в самой дальней комнате каждый час отбивают. И ей осталось одно: она гадает, что часы пробили: девять или десять, а может одиннадцать, лучше восемь.
